Мадлен Тьен - Не говори, что у нас ничего нет

Цинь шу (история, которую поют), цзинь шу (запрещенная книга), тинь шу (слушать профессионального рассказчика историй), ши шу («Книга песен» и «Книга истории»), мо шу (писать по памяти), чуан шу ге (почтовый голубь), хуэй гуо шу (письменное раскаяние), няо чон шу (птичье письмо — такой стиль каллиграфии), тьен тао шу (самокритика).

Когда карандаш затупился, а ее чашка дважды успела опустеть, Воробушек поднял ее на руки и вернул в общую кровать. Она спросила его, куда делся полиэтиленовый пакет. Он ничего не сказал. Она рассказала, что хотела сохранить старый цинь, но было уже поздно. Что они с ним сделали? Неужели это ее преданность циню причинила родителям страдания? Возможно, она говорила не вслух, потому что он по-прежнему не отвечал. Это я сделала, подумала Чжу Ли. Как я это сделала? Из-за меня все сокровища Старого Запада забрали. Родители возвратились к ней круговоротом образов. Могущественна она или бессильна? Сама ли Чжу Ли открыла дверь вломившимся к ним в дом демонам? Родителей связали вместе, как волов. Почему мать, рыдая, молила о пощаде? Как люди узнали, подумала Чжу Ли, что она наполовину девочка, а наполовину — небо, яо, которая соблазнилась неживыми деревом и струнами. Но цинь был живой, подумала она, борясь со сном. Они с ним были едины.

На следующий день Воробушек усадил ее перед проигрывателем и ставил ей всю музыку, какую смог найти. Ее двоюродный брат слушал с закрытыми глазами, и Чжу Ли повторила за ним и сделала так же. В голове у нее музыка отстраивала колонны и арки, расчищала пространство внутри и вовне, новое создание. Так, выходит, в других мирах были погребены слова, но сперва нужно было отыскать пролом и вход. Воробушек показал ей, как вынуть пластинку из бумажного конверта, как поставить ее на проигрыватель, как поместить иголку на дорожку. Все в доме Большой Матушки Нож было продумано и аккуратно; мир, далекий от травли, которую она недавно перенесла. Все в доме Папаши Лютни творило музыку. Чжу Ли смотрела, как все они играют на своих инструментах, следила за их руками и телами, позволяла музыке записываться в память. Она чувствовала, как тогда с цинем, что эта музыка всегда была ей знакома. Что они друг друга узнали.

Еще там была маленькая скрипочка, принадлежавшая Летучему Медведю, — каковой он гнушался. Однажды она просидела рядом с ней несколько часов и наконец положила себе на колени как старый цинь и принялась нерешительно пощипывать струны. Она делала так изо дня в день, но двоюродный брат сказал ей: «Это не цитра, и в любом случае, ты еще маленькая учиться на скрипке». Она продолжала так почти неделю, и в конце концов Воробушек отобрал у нее скрипку, вскинул смычок Летучего Медведя и начал играть. Инструмент был для него слишком мал, и его тело сложилось вокруг скрипки, словно не давая ее голосу сбежать. Чжу Ли узнала этот голос, у нее было чувство, словно она знает его дольше, чем жизнь. Воробушек первым стал учить ее играть на скрипке. Позже, когда ей уже исполнилось восемь, он передал ее профессору Тану в консерватории. Она впитывала каждое слово, жест и замечание; ее учитель был прям и, когда у него случались вспышки гнева, Чжу Ли боялась, что он разобьет ее скрипку об пол — или об ее голову. Но все это было только напоказ. Профессор Тан понял, что в каждой сыгранной ею пьесе она слышала все больше и больше музыки. Но что такое музыка? Каждую ноту можно было понять лишь в отношении с окружавшими ее. В слиянии они создавали новые звуки, новые цвета, новый резонанс — или диссонанс, устойчивость или разрыв. В чистом тоне до таилась лестница богатых обертонов, равно как и отзвуки других до, наподобие человека в нескольких костюмах или старушки, носящей в себе все свои воспоминания. Была ли то музыка, было ли то само время, содержащее частицы секунд, минут, часов и всех веков, всех поколений? Какова была хронология и как вмещалась в нее Чжу Ли? Как сбежали из времени ее мать с отцом и как им было вернуться?

Когда после шести лет в лагерях мама наконец вернулась домой, Чжу Ли все гадала, какие же слова ей сказать. Никакие слова не подходили к их чувствам. Однажды ночью Чжу Ли сыграла для матери вступление к «Ксерксу» Генделя. То была простейшая песня, романтичная, может быть, даже губительная в своей буржуазной сентиментальности, и, конечно же, это и близко был не Стравинский — и все же в середине арии Чжу Ли почувствовала, словно ее руки и тело постепенно исчезают. Она ощутила, что единственная реальность — это провод напряжения между ней и мамой: то была подлинная, неоконченная часть ее жизни как симфонии. В комнате были лишь слушание, лишь Завиток, отсчет и обратный отсчет, начало, которое никогда не могло бы стать настоящим началом. Мать пристально глядела на нее, словно не узнавая собственную дочь.