Мадлен Тьен - Не говори, что у нас ничего нет

«Мам, — хотелось сказать Чжу Ли, — это я виновата. Я нашла эту дыру в земле… Это меня надо было сослать, а не вас. Но разве ты не видишь, как долго я тебя ждала, разве не видишь, как сильно я старалась стать лучше? Я только теперь существую, я только…» Если бы она отложила скрипку — появилась бы настоящая Чжу Ли, которую они оставили в прошлом, с непреложностью ночи, сменяющей день? Если бы меня не было, думала она, склад прадедушки Запада никогда бы не нашли. Родителей бы не осудили. Эти ноты бы не прозвучали. Малозначительная душонка вроде нее могла разрушить мир — но ни за что не могла его починить. Во что этот мир превращался? Ее мать была болезненно бледна, и впадины на ее лице напоминали Чжу Ли саму могилу. Одно резкое движение — и Завиток согнулась бы вдвое. И все же, подумала Чжу Ли, мы теперь живы. Я жива. Моя мать жива. Это новая эпоха, новое начало, и мы здесь.

Весной 2000 года, после смерти матери, я полностью посвятила себя учебе. Меня поддерживала математическая логика — ее индуктивные и дедуктивные методы, ее власть описывать абстрактные формы, которым в реальном мире ничего не соответствует. Я выехала из квартиры, которую мама снимала с самых первых их с отцом дней в Канаде и в которой я выросла. Отчаянно стремясь оставить ее в прошлом, я выскребла все свои сбережения и купила ветхую квартирку на Александр-стрит. Окна выходили прямо на Ванкуверский порт, и по ночам бесконечные прибытия и отходы разноцветных грузовых кораблей, их содержимое и его разоблачения служили мне утешением.

В шкафу в спальне я хранила бумаги родителей, а на стену приклеила скотчем цитату из Кантора: «Сущность математики заключена в ее свободе» — и, как ребенок, отвлекалась, воображая себе числа столь огромные, столь беспредельные, что они вмещали в себя больше, чем было атомов во всей Вселенной. Числа, реальные и воображаемые, были моим внутренним языком, уравнения были ответвлениями сущности и тени, отношениями и взаимоотношениями, случайностью и закономерностью, дробным, неполным, но все же неизменно упорядоченным миром, в котором мы живем. Я слушала отцовские записи, но думала только об интервалах, частоте и темпераменте, о выражении чисел в слышимом мире.

К двадцати пяти годам я дописала кандидатскую и благодаря хорошо принятой статье, которую опубликовала в Inventiones Mathematicae , получила приглашения преподавать в Канаде, в Соединенных Штатах, в Корее и в Германии. К удивлению своих преподавателей, я предпочла остаться в Ванкувере. Год спустя я преподавала теорию Галуа, исчисление и теорию чисел, а еще вела семинар по симметрии и комбинаторике Гольдберг-вариаций Баха. У меня был небольшой, но тесный круг друзей. И во время научной работы, и после я постоянно думала о маминой смерти и статистической невероятности отыскания Ай Мин. На уме у меня были одни числа; одиночества я не чувствовала.

И все же даже тогда я понимала, что жизнь моя странна — сформирована вопросами, ответы на которые представлялись множественными и взаимоисключающими.

В 2006 году, в котором мне исполнилось двадцать семь, я впервые посетила Гонконг.

В течение следующих десяти дней я пропадала в толпе, в ночных клубах и барах Вонкока, возвращалась к себе на съемную комнату к семи утра и спала до середины дня. С самой маминой смерти все мое существование сводилось к работе; я, сама того не зная, превратилась в безупречный шарж на замкнутого профессора, или, как описывал математиков Г. Х. Харди, «самых строгих и самых отстраненных». В сосредоточенном труде над попытками доказать теорему социализация ушла под откос. Но здесь, в неоновых огнях и несмолкающем шуме Гонконга, я позволила себе быть кем-то совсем другим. Бредя домой по просыпающемуся городу, пьянее некуда, я впервые за много лет чувствовала себя счастливой.

Наконец, накануне отлета домой, я заставила себя найти место, где жил папа — самое последнее, потому что в последние месяцы своей жизни он несколько раз переезжал. Адрес — 9F, «Альгамбра», дом 202, улица Синьтяньди — я знала от полиции и из отчета коронера, каковой отчет заключал: «Покойный, Цзян Кай, будучи обременен карточными долгами и страдая острой депрессией, совершил самоубийство, выбросившись из окна девятого этажа по месту жительства».

Шестнадцать лет спустя здание все еще было на месте, и я гадала, насколько оно изменилось — и изменилось ли вообще — с 1989 года. Там не было ни фойе, ни даже входной двери — просто серая лестница прямо с улицы. Я стала подниматься наверх, минуя комнату за комнатой; металлические решетки и маленькие алтари, на которых в качестве подношения предкам лежали апельсины, единственные отделяли жилища от лестничной клетки. Квартирки были крошечные, места в них едва хватало на кровать. Я поднималась все выше и выше. Дверь квартиры 9F была закрыта, и, хоть я и простояла под ней целых полчаса, я не смогла заставить себя постучать. Меня охватил иррациональный страх того, что дверь откроет папа, что я увижу окно, в которое он вышел. Я развернулась и спустилась вниз. Выйдя из здания, я поймала такси до полицейского участка, где запросила копию дела отца. Какой-то офицер помог мне заполнить заявление на предоставление доступа к данным и сказал, что ответ я получу по почте в течение трех дней. Я вышла из полицейского участка и принялась бесцельно блуждать. Стоя на эстакаде, пересекавшей шестиполосное шоссе, я ничего не слышала — даже несмотря на шум машин и дрожь всей конструкции. Вся моя жизнь пошла как будто наперекосяк.