Мадлен Тьен - Не говори, что у нас ничего нет

По ее настоянию Воробушек сыграл первую часть своей неоконченной Симфонии № 3, а они с Каем стояли, прислонясь к стене. Вступление соскользнуло из тональности ми-бемоль-мажор в неожиданно светящийся ре-минор. Она расслышала атональность, вшитую в обманчиво гармоничную поверхность, расслышала ломкие разрывы и время, ускорявшееся словно колесо, что вращалось все быстрее и быстрее. Пусть она и была талантлива, и пусть Кай был талантлив, это Воробушек, понимала она, был наделен истинным даром. Его музыка заставила ее отвернуться от совсем-не-возможного и почти-уже-здешнего, от несовершившегося, неверного будущего. Настоящее, как будто говорил ей Воробушек, вот и все, что у нас есть, и все же мы так никогда и не наловчимся удержать его в руках.

Пока остальные в консерватории давали своим сочинениям поэтичные названия («Радость юного солдата» или «Тридцать миль до почтовой станции»), Воробушек, как всегда, только нумеровал. И все же Чжу Ли представила себе, что слышит в музыке присутствие своего отца — так же ясно, как ясно имя Вэня Мечтателя было начертано на странице. Может быть, его имя было тайно написано и там? Бах же, например, зашифровал в одном мотиве четыре буквы собственной фамилии. Эти четыре ноты, с учетом того, что в немецкой системе B — это си-бемоль, а чистое си — H, всплывая в музыке, служили ему подписью. И разве не закодировал Шуман город, где родилась его возлюбленная? Говорить не говоря было бы как раз в духе ее двоюродного брата. Левой рукой Чжу Ли играла на невидимой скрипке, но когда она заметила это за собой, тут же прекратила. И все же в новом сочинении Воробушка ей слышался повторяющийся узор, словно это шагал сам Вэнь Мечтатель. По ночам отец вышагивал и по ее собственным снам. Где же он мог укрываться, сбежав из лагеря? В прошлом месяце Чжу Ли подслушала, как мать рассказывает, что тела умерших в лагерях в пустыне бросали разлагаться в песках. Ученые и учителя, давние члены партии, врачи, солдаты, газетчики и инженеры — более чем достаточно народу, чтобы в нижнем мире построить лучший Китай.

— Осторожней. Тут даже привидения вне закона, — сказала тогда Большая Матушка.

— Слишком уж много вранья. Не могу притворяться и не желаю.

Большая Матушка Нож сказала, что грядет очередная чистка — ходят у нее на предприятии такие слухи.

— Тупая я дура, — сказала Завиток. — И всегда была дурой.

В чем же она была дурой, гадала Чжу Ли. Что она имела в виду?

Большая Матушка рассеяла меланхолию длинной, раскатистой отрыжкой.

— Если не можешь притворяться коммунисткой, единственный выход…

Воробушек вдруг перестал играть.

— Оно не окончено, — сказал он. — Не могу продолжать.

— Но оно потрясающе, — воскликнул Кай. — Это ваш шедевр.

Воробушек, зардевшись, вручил Чжу Ли ее скрипку.

— Да ничего особенного, — сказал он.

Чтобы изгнать воцарившуюся в комнате неловкость, она выбрала сонату Изаи в сомнительной тональности ми-минор. Она завидовала уму композитора, наблюдательной сострадательности, какой был наделен Воробушек, и стремилась воспитать ее и в себе, но это было невозможно. Она была исполнителем — прозрачным бокалом, придающим форму воде, и ничем более. Когда соната кончилась, Кай вскочил и выбежал из комнаты.

— Некоторые вот совсем ми-минор не выносят, — пробормотала Чжу Ли.

— Может, у него свидание.

Было уже поздно, почти полночь.

— Не думаю, что у нашего пианиста есть возлюбленная.

Воробушек выглядел так, словно вот-вот упадет в обморок.

Чтобы он хоть чуточку ожил, она напомнила, что их матери собирают сумки и уезжают во внутренние районы Ганьсу.

— Для тети Завитка так лучше. В Шанхае сейчас неспокойно, — сказал он.

— Почему это?

Он не ответил. Чжу Ли хотела расспросить его об этом страхе из-за собственной тревоги, что тоже опустошала, была своего рода голодом; когда же ей будет положен конец? Эта тревога прорубала в ней пропасть, доходившую до самых рук.

Но тут как раз вернулся Кай.

— Профессор принес нам поесть, — сказал Кай, предъявляя три порции лапши, три пшеничные булочки и на удивление маленькую банку вина.

Чжу Ли понятия не имела, кто такой Профессор, но решила, что это неважно. В животе у нее урчало. Меланхолия в глазах двоюродного брата исчезла, как не бывало.

Кай рассказал, что кто-то из студентов вернулся с демонстрации, но на улицах спокойно. Тебе-то спокойно, подумала Чжу Ли. И у Кая, и у ее двоюродного брата классовое происхождение было неопровержимо — они были сыны почвы, сыны героев революции, сыны… она рассмеялась и выпила вина. Лицо ее двоюродного брата было затуманено радостью.