Мадлен Тьен - Не говори, что у нас ничего нет

— Делай, что велит старый скрипач, — велел ей Кай. Он держался так, словно ничего необычного не произошло. — Играй Равеля. Если хочешь, я могу аккомпанировать.

— Хорошо, — сказала она. Ее била дрожь. Он переключил передачи с плавностью кружащей птицы, с бесповоротностью безумца. — Раз уж он так тебе нравится.

Когда он ушел, она снова взялась за скрипку. Да как он посмел? Но внутри у нее набухало смешливое, стыдное удовольствие. Почему она ему это позволила?

Она уже дошла до каменных ворот консерватории, где во внутреннем дворе столпились сотни студентов и болтали, треща, как костер. Чжу Ли направилась прямо в класс политинформации, она пришла чуть ли не за час, но явилась последней. Одна сокурсница, с алой повязкой на рукаве, демонстративно записала ее фамилию. Эта девушка была настоящим фанатиком. В прошлом году она была среди студентов, которых направили «на картошку». Хэ Лутинь отказался прерывать занятия, и потому разрешили поехать лишь немногим, детям партийцев. Большинство, включая Кая, поселили в голых бараках. Некоторые студенты явно никогда прежде не копались в земле, но все равно вернулись героями.

Уже в консерватории они хвалились новообретенным знанием, постоянно сомневаясь в преподавателях, родителях и в самой музыке. «Нужно брать ответственность за свои мысли на себя! — провозгласила та девушка. — Чтобы изменить свое сознание, нужно изменить условия, в которых мы живем!» Преподавателя выгнали из аудитории. Чжу Ли с однокурсниками писали эссе на старых газетах и оберточной бумаге и пришпиливали их на северную стену. «Одарены ли мы? — вопрошали эссе. — А даже если так, кому какая разница?» «Что толку с этой музыки, с пустых заклинаний, что лишь защищают буржуазию и способствуют отчуждению бедняков?» «Если выбор стоит между красотой и уродством, выбирай уродство!» «Товарищи, революция зависит от нас!»

Теперь же класс сосредоточился на драматурге У и поэте Го. Оба они, в свое время прославленные, были изобличены как враги народа.

— Го заявляет, что не изучал мысли Мао Цзэдуна как следует, говорит, что надо сжечь все его книги, заявляет, что исправился, но мы-то его знаем, ведь так, товарищи? Змеюка лжет. Сколько он уже член партии? Сколько он уже тайный предатель?

— А власти при этом ничего не делают!

— Мы, женщины, должны быть на передовой отчаянной классовой борьбы, мы должны сделать это нашей природой. Никто вместо вас бороться не будет. Никто за вас не умоет вам лица! Революция — это не просто эссе писать или играть «Партизанскую песню»…

— Вот именно, старшие поколения воспользовались революцией, чтобы защитить свое положение в обществе. Они нас предали.

Студенты принялись критиковать сами себя и друг друга, и девушка рядом, специальностью которой была эрху, стала высмеивать Чжу Ли за склонность к музыке в «отрицательном» и «пессимистическом» ми-бемоль-миноре и за то, что та упорно играет сонаты советских композиторов-ревизионистов, включая опального формалиста Прокофьева. Чжу Ли со всей страстью себя осудила, поклялась усвоить оптимизм до- и соль-мажорных тональностей и завершила самокритику словами «Да здравствует революция, да создаст она пролетарскую культуру, да здравствует Республика, да здравствует Председатель Мао!» Достаточно ли она критиковала или слишком? Их лица, жесты, глаза были холодны. Они понимали, что в сам момент речи она верила в то, что говорит, но как только занятие заканчивалось, ясность рассыпалась. Все ее мысли воевали между собой.

К концу урока руки лежали у нее на коленях, как камни. Вставая, она ощутила, что платье от пота приклеилось к спине и ногам. Смутившись, она села обратно, поспешно опустила глаза и занялась книгами.

После того как студенты разошлись, она прошлась вверх по одному коридору и вниз — по другому и явилась в сто третью аудиторию, словно в дом к доверенному собеседнику. Там были Кай и ее двоюродный брат. Воробушек стоял, прислонившись к дальней стене, и когда он поднял восторженное лицо и улыбнулся Чжу Ли, та подумала, что глаза его светятся грустнее некуда. Кай послал ей ухмылку. Она закрыла за собой дверь и почувствовала себя так, словно вышла в открытый космос. Двадцать первая Гольдберг-вариация Баха уступила радостной, отважной и властной Двадцать второй. Кай играл, будто жонглируя дюжиной серебряных ножей, и все их лезвия искрили и сияли.

Кай, подумала она, да ты такой же, как я, потерянный. Ты понятия не имеешь, откуда родом эта красота, и знаешь довольно, чтобы понимать, что не может она идти из твоего сердца. Может, Кай, как Воробушек, панически боялся, что однажды звук оборвется, разум его онемеет и все ноты исчезнут. Милый Кай. А, подумала она, быстро исправившись, слово «милый» сентиментально до тупости, и из дозволенного лексикона его вымарали. Так как ей тогда его называть? Она почувствовала, что вот-вот расплачется. Кай был так на нее похож, и все же… Он играл каждую ноту так, словно та принадлежала ему одному. Он был весь прихоть, и красота, и сложная, утонченная игра; Чжу Ли подумала, что ему, пожалуй, больше подошел бы вспыльчивый гений Бетховена или Рахманинова или даже модернистские высоты Стравинского. Бах, как всегда полагала она, был человек-тайнопись, странный тип, композитор, возлюбивший Бога и посвятивший себя числовому порядку мира, но сердце которого было разбито на куски. Он существовал вне времени. Когда-нибудь Кай сыграл бы Баха со всем пылом, к какому призывал композитор — когда-нибудь, но не сейчас. Кай был еще слишком молод, слишком уверен.