Мадлен Тьен - Не говори, что у нас ничего нет

— Да, Чжу Ли, — сказал он. — Хунвейбины все ушли.

Времени больше не стало. Она двигалась — но все же оставалась на дороге. Она стояла на коленях — и все же лежала в темной, влажной комнате. Она слышала голос Папаши Лютни, слышала, как плачет Летучий Медведь, а Кай говорит, что две женщины из ставших мишенью для сессии борьбы так и остались лежать на дороге — они были мертвы. Одну, профессора математики в Шанхайском университете, километр волокли по тротуару. Чжу Ли прогнала шум прочь, он доносился до нее — но не до ее слуха, а ветерком по рукам, по ладоням и пальцам. Кто-то ее умывал, она знала, что это может быть только Воробушек. Она понимала, что в безопасности и, если хочет, может сейчас открыть глаза, но она не захотела. Ее постигло молчание. Оно не пыталось соединить все свои разрозненные части, притвориться, будто те составляют единое целое. Ему ни к чему было притворяться. Молчание все видело, всем владело, и в конце концов оно получало все.

В дом явились хунвейбины. Он слышала, как они подходят все ближе, они вошли, и посыпались вещи, раздалось еще больше криков, они увидели ее и сказали, что еще вернутся. Кто-то плакал. Это оказалась соседка, госпожа Ма; она выкрикивала: «Позор, позор!» — но кому? Чжу Ли не знала и боялась догадываться. Позор вкрутился в нее, как штопор, свивая воедино себялюбие, легкомыслие, пустоту того, чем она была, пока ни одной возможности измениться больше не осталось.

В следующей жизни, решила Чжу Ли, будет больше цветов, чем в мире людей, больше текстур и разновидностей времени. Это будет мир Бетховена, сидевшего спиной к слушателям, когда он понял, что звук нематериален, что это всего лишь эхо, что подлинная музыка всегда внутри. Но уберите музыку, уберите слова, и что останется? Одно ухо ей повредили. Она тосковала по маме и папе. Как ярко мерцало перед ней ядро ее самой — совсем чуть-чуть не хватало дотянуться. Что ты такое, спросила она. Где ты?

Она села и поняла, что на дворе ночь. Она садилась снова и снова, представляя себе, словно отбрасывает простынь, подходит к двери, выходит в соседнюю комнату и на свежий воздух, наружу.

Воробушек слышал, как проснулась сестрица. Он уснул в кресле возле ее кровати. Прежде чем он полностью открыл глаза, она уже успела выйти из комнаты и свернула по коридору. Он не в силах был пошевелиться. Она увидела бы плакаты, сохнувшие на кухонном столе. Да Шаня и Летучего Медведя заставили критиковать Чжу Ли, Завитка и Вэня Мечтателя, и с утра эти разоблачения наклеили бы на стену. «Напиши, что она дочь правоуклонистской мрази, — наставлял Папаша Лютня. — Так надо. Просто напиши. Не надо так на меня смотреть. Это же просто слова, ничего такого».

Да Шань размазал тушь, и отец выкинул плакат и заставил его писать заново.

— Да Шань, — сказал он, — если ты не изобличишь Чжу Ли, ей только хуже будет. Они вернутся и скажут, что она демон, что она внедрилась в нашу жизнь. Если они хотят нас смирить, то пускай. Разве не лучше быть поскромнее? Или ты хочешь, чтобы твой бедный отец и братья расстались с жизнью?

Дрожа, подросток обмакнул кисть в тушь. И старательно вывел имя Чжу Ли.

Папашу Лютню уже дважды вызывали в консерваторию, где сессия борьбы продолжалась двенадцать часов без перерыва. Их соседка, госпожа Ма, исчезла, и преподаватель Чжу Ли, Тан Хон, тоже.

— Критиковали меня, по сравнению с остальными, очень мягко, — поведал Папаша Лютня, когда вернулся.

По всему телу у него были синяки и ссадины. Один глаз заплыл так, что не открывался, лицо перекошенное, все в крови, но обвинители — студенты Папаши Лютни из консерватории — руки его не тронули. Людям, которых в прежних кампаниях заклеймили правыми уклонистами, даже тем, кого, как Завитка, реабилитировали, повезло куда меньше.

Воробушка дважды забирали хунвейбины. Они посадили его под замок в кладовке в консерватории, но обличать его и критиковать никто не пришел. В конце концов дверь открылась, и его отправили восвояси. Единожды униженных жертв унижали снова и слова, словно знакомое лицо вызывало наибольшую ненависть; именно их винили в том, что все больше и больше обещаний берут назад, в кровавых жертвах революции; эта злоба словно заразила даже самых юных. Только это была не злоба — это было мужество, и они были верными солдатами, оберегавшими Председателя. Воробушек должен был защитить Чжу Ли, нужно было найти укрытие, но где? Отец говорил, что в университетах насилие хуже всего. По радио провозгласили, что в Пекине писатель Фу Лэй, которого некогда чествовали за переводы Бальзака и Вольтера, ежедневно подвергается собраниям борьбы вместе с женой. Все книги семейства сожгли, а рояль разломали. Их сын, пианист Фу Цун, попросил — успешно — политического убежища на Западе. Отца, Фу Лэя, тихого предателя, отравленную иглу, обернутую в шелк, наконец-то призывали к ответу.