Франтишек Ставинога - Солнечный день

Утром Мартин видел отряд карателей, направлявшийся в горы. Он быстрехонько спрятался, но не испугался. Детское понятие о справедливости избавляло его от всякого страха. В глубине души мальчик чувствовал себя в безопасности — ведь он еще ничего не успел натворить. Ему и в голову не приходило, что, схвати его немцы в лесу, он погиб. Так прямолинейно понятая справедливость, почерпнутая из романов, могла плохо обернуться для Мартина.

Но к пониманию сложности жизненных перипетий Мартин пришел значительно позже той минуты, когда герой, о котором он грезил, буквально упал в его объятия. А тогда его беспокоило лишь одно: этот человек, явно не владеющий его, Мартина, родным языком, — тот гонимый, за кем охотятся свирепые враги. Он явно из людей светлых, героических и нуждается в помощи. Нельзя было терять ни минуты; торопливо пытаясь объясниться с незнакомцем, он вспомнил о единственном чужом языке, которому в протекторатной школе его обучали.

— Kommen Sie mit, — сказал он. И даже не удивился, когда незнакомец сразу собрался и доверчиво оперся о его плечо.

Мамаша Пагачова была не из тех нежных, все понимающих жен и матерей, какие создают дружную семью. Нежничать она просто не умела, да и условия жизни к тому не располагали. В далекие времена молодости, при императоре Франце Иосифе (о коем она учила в школе), ее сердце еще было способно на искреннее чувство. До того искреннее, что из Вены, где она служила в горничных у меховщика Эгермайера, привезла домой к своим родителям здорового сына.

Первая мировая война шла к концу, когда она явилась к родителям с плодом своего любвеобилия. Тут-то ей и пришлось забыть о всяких там нежных чувствах, в том числе и к хилому отпрыску венского меховщика, которого она любила как здоровая деревенская девка, выросшая в заботах о куче младших братьев и сестер.

После смерти родителей она решительно пресекла всякие поползновения своих единоутробных родственников на наследство. Попросту всех их разогнала, оправдываясь — если уж нужны оправдания — тем, что обеспечивает своего ребенка. Оба брата без колебаний отступились от наследства, состоявшего из бревенчатого дома и нескольких мер каменистого поля. Собрав свои немногочисленные пожитки, они отправились в Остраву, на шахты. Младшую сестру Хедвику, с непростительным упорством цеплявшуюся за родительское добро, Пагачова так отдубасила, что у той до смерти остался перебитый нос. После экзекуции настырная Хедвика, со страху перед ведьмой-сестрой, забрала из суда свою жалобу.

Так мамаша Пагачова стала полновластной хозяйкой унаследованного имущества. Оно было невелико, но рослая и энергичная девица, хоть и обремененная прижитым ребенком, умела работать. Сама пахала на коровенке, сама ездила в лес по дрова и повсюду таскала за собой маленького, безгранично любимого и избалованного Юлека, которого содержала в безупречной, совсем не деревенской чистоте.

Прошло несколько лет, но от мысли выйти замуж Пагачова не отказалась. Являлись женихи, согласные предать забвению ее грех. Но в большинстве своем это были вдовцы с ребенком, а то и не с одним, и это не нравилось мамаше Пагачовой. Она не желала делить Юлеков хлеб, достающийся ей с таким трудом, с чужими ребятишками. Мамаша Пагачова вообще не хотела больше никаких детей. Она была уже довольно взрослой девицей, а ее мать все рожала и рожала нежеланных детей. И когда впоследствии она и сама родила двоих, то и вовсе против собственной воли. Забеременев Мартином, она перепробовала кучу бабьих средств, как позднее оказалось, совершенно бесполезных.

Женихи являлись, получали отказ и уходили, а своенравная, трудолюбивая невеста не отрывалась от ежедневной надсадной работы.

Но вот появился Мартин Пагач, человек немолодой, ветеран первой мировой войны, которая оставила на нем весьма заметные следы. Во-первых, военные доктора ампутировали Пагачу левую ногу до половины голени, во-вторых, с поля боя он возвратился с весьма глубокими странностями, что мало приличествовало даже всему сумасбродному роду Пагачей. Мартина отправили в клинику для душевнобольных в Кромержиже.

Там произошло редкостное чудо: он попал к врачу, который сам был инвалидом войны и неплохо разбирался в своем деле. И свое отношение к пациентам не ставил в зависимость от их богатства. Через два года Мартин Пагач покинул кромержижскую клинику относительно здоровым человеком.

Прибрал, подлатал свою пустую избенку. Прежнее трудолюбие вроде бы вернулось к нему, но денег на покупку лошади — единственной его опоры в ремесле до войны — не было. Пагач ковырялся в поле, мастерил метлы, деревянные мутовки и грабли. Свои поделки грузил летом в тачку, зимой в санки и обходил далеко разбросанные дома на выселках. Так он прожил несколько лет, пока однажды в ноябре не завернул к довольно отдаленному дому своей будущей жены, а тогда незамужней матери Юлека. Юлеку было уже семь лет. Он корпел над задачками при свете керосиновой лампы и хныкал — не хотел делать уроки, ведь гулять было куда интереснее.