Франтишек Ставинога - Солнечный день

И вот теперь он тащится по замерзшим бороздам от саней бескидских крестьян, которые возят с гор бревна к лесопилке у реки… Внезапно он осознал, что уже рассвело. Очертания изб постепенно выступали из тьмы. Над иными трубами несмело закурился дымок.

Гриша наконец пришел в себя. Засунул пистолет в нагрудный карман и прижал, чтобы он был всегда под рукой. Огляделся повнимательнее. Увидел, что стоит у самой околицы. Восток уже окровавился лучами восходящего солнца, в ту сторону убегали сверкающие рельсы. Последним домиком в деревне была станция. Маленькое здание из красного кирпича: зал ожидания, квартира железнодорожного служащего и уборная…

Вероятно, это было чудо: в зальце топили. Гриша еще с улицы расслышал грохот угля в железном ведре и стук печных дверок. Непонятно только, зачем топят, когда дверь нараспашку… Гриша разглядел женскую фигуру в шерстяном платке на голове, в лыжном костюме и в стоптанных домашних туфлях.

Веселые язычки пламени лизали обгорелую слюду в печной дверце.

Гриша был уже не в состоянии обдумывать свои действия. Огонь манил слишком сильно. Гриша вошел в зал ожидания и закрыл за собой дверь. Сел на лавку, привалился к грязной стене и мгновенно уснул.

Его разбудила немецкая речь. В первую минуту ему почудилось, что он опять в лагере военнопленных. Даже показалось, что он слышит лай собак в коридорах и храп Никифора, не терявшего цветущего вида ни на фронте, ни в немецком плену. В лагере Гриша довольно часто ссорился с Никифором — мешал спать Никифоров храп. Румяный белорус, как и все храпуны, уверял, что спит совершенно тихо.

На сей раз возле Гриши храпел не упрямый Никифор, а весьма неопрятный деревенский житель в поношенном грубошерстном пальто, с печально обвисшими усами на заросшей физиономии. Во сне он доверчиво положил голову ему на плечо. Засаленная шляпчонка сползла с его лысой головы. Когда Гриша испуганно дернулся, мужичок что-то пробурчал, натянул на голову шляпчонку и продолжал спать.

Зальце было полно. Три тетки в шерстяных платках и шнурованных ботинках жались к остывающей печке. Господин городского вида надменно изучал безнадежно изорванное расписание поездов на стене.

В противоположном углу четверо немецких солдат громко разговаривали на своем жестком языке. Перочинными ножами они разрезали на куски колбасу и ели с черным хлебом. Их ранцы с полным полевым снаряжением стояли на полу.

Наблюдая за всем этим из-под полуопущенных век, Гриша постепенно стряхивал с себя оцепенение. Теперь он старался определить свое положение среди всех этих людей, понять, достаточно ли он неприметен.

Старика, который снова захрапел, привалившись к Гришиному плечу, щеголем не назовешь: пальто, явно с чужого плеча, было кое-как залатано, местами зияли дыры. Воротник, засаленный до блеска, спереди был забрызган табачной жижей. В крайнем случае их обоих можно было принять за пьяных бродяг, скажем, за отца с сыном.

Гриша начал обдумывать — не присоседиться ли к этому старику, когда тот проснется? Старик, без сомнения, отсыпался после пьянки. Из храпящего рта, окаймленного серой щетиной, разило перегаром. Общеизвестная солидарность пьяниц могла бы сыграть на руку Грише. Дед наверняка и не стал бы ни о чем расспрашивать. Он, конечно, живет в какой-нибудь берлоге, не вызывающей подозрений. Гриша мог бы у него поесть, отоспаться, отдохнуть. По виду этого человека не скажешь, что у него имеются деньги на билет. Он, естественно, путешествует пешком. А в зал ожидания, скорее всего, забрел отдохнуть, благо он открыт для всех. О том же свидетельствовал и его жалкий багаж: джутовый заплечный мешок. Гриша жадно покосился на этот скромный багаж, стараясь угадать его содержимое. Такие люди, как этот старик, носят еду с собой. При одном взгляде на мешок у него засосало под ложечкой. Подумал даже, не прихватить ли мешок и спокойно выйти. Но дед храпел, навалившись на его плечо. У этих бродяг свой инстинкт, он может проснуться и поднять крик.

В углу по-прежнему галдели четверо толстомордых, вооруженных до зубов солдат. Как ни терзал Гришу голод, он понимал, что у него не хватит сил для бегства. Поднимут тревогу. А для него сейчас самое важное — не привлекать внимания, затеряться среди людей. Сжав зубы, он приказал себе быть терпеливым. Терпением подраненного волка, который платит жизнью за любую опрометчивость.

Снаружи донесся резкий свисток — приближался поезд. Гудки и перестук колес заполнили крохотный вокзальчик. Бабки у печки, подхватив свои узелки, помчались на перрон.