Илья Щербинин - Старый Тогур

— Хорошо? — спросил он.

— Жарко, — крикнул Сашка, думая, что его не слышно.

— Ладно, спи, — буркнул Матвей, — я те не нянька, чтобы угождать по десять раз.

Он постоял, посмотрел на звездное небо, вдохнул воздух, потом быстро пошел к коробу и извлек из него бутылку «Томички»

— Ну что? — спросил он у Николая, — давай что ли и мы погреемся.

— Давай, Матвей Васильевич.

— Да, ладно, тебе по отчеству, Матвей и все.

— Хорошо, — ответил Коля.

— НУ, по одной, и как отрезало.

Их действительно отрезало, но после, а сейчас, когда они выпили по рюмашке, завязался очень важный душевный мужской разговор.

— Ты, если что со мной случится, моих не бросай, — говорил Матвей, — пригляди за Сашкой, чтоб ни пропал, а то сам знаешь.

— Ну, что вы Матвей Васильевич, — сказал Коля, но тут же поправился, — Матвей, что с тобой может случиться?

— Стар я Коля, и чувствую, что время мое пришло. Думаешь, я просто так вас сюда на рыбалку привез ранней весной, да еще и по льду. Я проститься с рекой приехал, потому, как боюсь, что не доживу до лета.

— Сплюньте, Матвей Васильевич.

— Тут хоть плюй, хоть ни плюй — судьба, природа, да и устал я пожалуй порядочно.

А Сашка спал, и снилось ему, что Илью, Агафью, Матвея, Колю и всех его друзей снова унесло волной. И он снова остался один. Один на один с природой и светом.

Три дня они были на рыбалке.

В последнее утро Матвей встал на рассвете. Он залез на одну из коряг, вздохнул глубоко и посмотрел вокруг. Туда, где за излучиной речки темнела тайга, и сосны с кедрами махали ему своими мохнатыми лапами. Туда, где в поле на сырой земле росли три еще голых тополя в окружении стройных белоснежных березок. Туда, где в глухих дремучих болотах дышала земля и манила его еще раз пройти по топям, испытать судьбу. И, посмотрев вокруг, он вдохнул еще раз и с улыбкой на лице сказал тихо, чтобы никого не будить, ни этот мир, еще не готовый пробудиться, ни близких, сказал : «Прощай…».

— Что за черт? — буркнул Николай, выползая из палатки, — это что еще за пелена на реке.

— Это не пелена, — ответил Матвей, — это лед.

— Лед?!

— Лед. Тут, знаешь ли, и в конце мая морозы бывают.

— А кто говорил…?

— Забудь.

— И что мы теперь будем делать?

— Что делать? Пробиваться. Еды-то у нас больше нет, а с нами ребенок.

— А, лодка-то выдержит? — засомневался Коля, — я еще жить хочу.

— Не знаю, я на ней так еще не попадал.

— Ну, знаете, — занервничал писатель.

— Да здесь-то пройдем как по маслу, а вот в устье, — он задумался, все тело замерло, и только пальцы нервно отбивали какой-то особый ритм. Вдруг они остановились и Матвей изрек, — не-ет пробьемся, как пить дать, прорвемся. Не дрейфь, Коля поживешь еще, это я те обещаю.

— Сашка-то будить?

— Буди уж, ехать надо, — сказал Матвей, и схватив с собой мешок с рыбой и короб, собранный вчера еще с вечера, пошел к лодке.

Коля подошел к палатке и постучал в выпиравшую из двери флягу:

— Э, засоня, ты чего опять ночью раскрылся, а заболеть хочешь? — спросил он преподавательским тоном.

— Жарко мне.

— Хорошо, что не холодно. Давай выползай на свет божий, поедем домой.

— М… — промычал Саша, — дайте еще поспать.

— Тебе что пять раз повторять надо, — уже не на шутку рассердившись, подошел Матвей.

— Хорошо, — обиженно просипел Саша и начал собираться, — Ух ты! — воскликнул он, выбравшись из палатки, — и кто теперь скажет, что молочных рек не бывает.

— Ага, -сказал Коля, и протянул комья земли в кулаке, — кисельку не хочешь попробовать?

— Да, ладно тебе, Коля, — обиделся Саша.

— Как мы из этих твоих молочных рек выбираться будем?

— Ни чё, дед Матвей и не из таких передряг выпутывался. Он медведя ножом убивал.

— Ага, деревянным… — ехидничал Николай.

— Почему, деревянным? — не понял Саша, — обычным, охотничьим. Он сам рассказывал.

— Ой, ладно, забудь, — отмахнулся Коля, — ты лучше палатку складывай свою, а я свою пока уберу.

И Сашка, повесив нос, пошел снимать палатку.

Не прошло и часа, как они отчалили от места своего трех дневного пристанища: на носу сидел Матвей, Коля потихоньку направлял лодку вперед. А Саша по прежнему ютился на полу, на перевернутом вверх дном ящике под рыбу, и ничуть не желал приближаться к воде.

— Мать моя богородица, — прошептал Матвей и встал на нос, — ё моё.

Они подъехали к устью ближе и все остальные увидели тоже, что приметил Матвей, ледяной перешеек стал в три раза больше.