Себастьян Фолкс - Энглби

Возвращаясь однажды после уроков в свой закуток (на третий, кажется, день моего появления в училище), я увидел ближе к концу коридора парня лет семнадцати, он стоял, засунув большие пальцы под ремень, и смотрел, как я иду. Когда я подошел ближе, он злобно ухмыльнулся, сверля меня взглядом. Спрятаться у кого-нибудь в комнате я не мог, ведь знакомых у меня еще не было. Как только я с ним поравнялся, он шагнул вбок, загораживая дорогу. Я попытался его обойти, но он не пускал. Я взглянул на него, пытаясь понять, что этому парню нужно. Он был выше на два фута и, как многие в Чатфилде (это я уже успел заметить), с прыщавой физиономией и лоснящимися волосами. Вернее, волос я толком не видел — вместо них на голове блестела пинта бриолина, тщательно разделенная на пробор. Цвет кожи тоже был специфический: будто парня шарахнули по башке пакетом с малиновым йогуртом, и он растекся по всему лицу. Наконец он позволил мне пройти, но дал пинка, прямо по копчику. Мне потом сказали, что это Бейнс, Дж. Т.

У него было два дружка, Уингейт и Худ. Они «пригляделись» и пришли к выводу, что я «задавака», а так дело не пойдет.

Когда я в тот день пришел с футбола, постельное белье было мокрым хоть выжимай, а все вещи раскиданы по комнате. В ту ночь я спал на матрасе, но на следующий день залили и его, пришлось лечь прямо на металлическую сетку.

В главном коридоре Коллингема стоял стол, на который дважды в день выкладывали хлеб и маргарин, приносили их в пластмассовых ведерках для мусора. Маргарин из оптовых поставок, на обертке стоял штамп «не для розничной торговли». Часто маргарин этот размазывали по стенке или по полу, где уже имелись следы от мармайта и липкого кукурузного сиропа. В ведерко еще клали бумажный пакет с белыми кристалликами, по идее, если смешать щепотку с водой, получится газировка. Никто этого не делал, по крайней мере, при мне. Помимо прочего, я должен был следить за чистотой стола, в том числе подтирать пролитое молоко. Выданной мне тряпкой можно было только размазывать его по столу, одновременно сдерживая подкатывающую тошноту от ее вони.

За моим бессмысленным усердием наблюдал «староста» Марлоу, долговязый и очень бледный парень — казалось, кровь не доходит до его лица из-за слишком тесного накрахмаленного воротничка. Марлоу заставлял меня тереть стол опять и опять, явно не из любви к чистоте, а ради чего-то для меня непостижимого. Уставившись в пол, Марлоу опять и опять произносил «еще раз».

Наконец мне было велено отправляться к старшине корпуса — угрюмому молодому человеку по фамилии Кейз, с серым лицом — лицом человека, который за пять лет съел столько хлеба с маргарином, что постиг дух Чатфилда. Кейз сказал, что моя «позиция» ошибочна, и поэтому ему придется отлупить меня тростью. Я и не знал, что у меня есть какая-то «позиция». Взамен порки предлагалось до десяти следующего вечера трижды переписать весь текст устава, набранного петитом через одинарный интервал. Роста Кейз был ниже среднего (в регби его ставили полузащитником), но явно сильный и неуравновешенный, с мертвенно-пустыми глазами. Я выбрал устав. Значит, всю ночь писать с фонариком под одеялом и полдня — на уроках под партой. Наказание включало риск, что учитель заметит, — тогда порка обеспечена уже точно. Когда я протянул Кейзу толстенную пачку чуть загибавшихся по краям листков, удовольствия он не выказал; похоже, он был раздосадован и отослал меня прочь, предупредив, что в другой раз порка будет без вариантов.

Была еще обязанность — встать за полчаса до подъема, чтобы отнести чай в постель парню, ответственному за чистоту комнат. Им оказался тот самый Бейнс. Приходилось сильно трясти его за плечо, чтобы разбудить, он страшно ругался, потом отхлебывал чай и шел проверять, как я убрал свою комнатку, причем выискивал недовытертую пыль, проводя пальцем по оконной замазке.

Дни мои проходили в определенном ритме. Завтрак, уроки в классе под гнетом бойкота, потом назад в комнату, где все раскидано; уборка; опять уроки, регби; хозяйственные дела; отбой… У меня был маленький транзистор, в половину книжной странички, и наушник. Накрывшись одеялом, я мог хоть на время спастись.

Господи, что же это такое…

Большая уборная находилась несколько в стороне от нашего корпуса, и никто мне не сказал, когда туда разрешено ходить. Однажды утром, на физике, минут через десять после начала урока я поднял руку и спросил:

— Сэр, можно мне выйти в туалет?

Учитель не разрешил, велел дождаться перемены. В классе стали перешептываться, со всех сторон доносилось: «туалет… туалет… туалет». Я решил: это потому, что я попросился среди урока, но ведь никто меня не предупредил. И только потом я понял, что неуместным был не вопрос, а само слово. Оно тут было под запретом. И дома, и в обеих прежних школах уборную всегда называли туалетом, а как же тут? Я долго не мог узнать. Выяснилось: большая уборная — это «Корма Джексона». Писсуар одним лестничным пролетом выше, общий для двух этажей, именовался «Переходником». Кабинка под лестницей была «Сральней». Без нюансов.