Себастьян Фолкс - Энглби

Парни в средней школе были совсем другие. Из полных семей, отцы некоторых занимались такими вещами, как стоматология, а у одного мальчишки папа был даже «солиситор» (так он всем говорил). Общего с этими ребятами у меня было немного, хотя мне нравились их модные ранцы и гоночные велики.

Ходу от автобусной остановки до Каллаханов было минут десять, я барабанил в дверь, заранее задерживая дыхание, чтобы не вдохнуть застоявшуюся, затхлую вонь, шибавшую в нос. Открывал кто-то из близнецов. Почему в домах бедняков так ужасно пахнет? У нас тоже, кстати, и мне казалось, так у всех, пока нас не пригласили к директору по случаю окончания учебного года. Там пахло иначе — воздухом, деревом, чем-то таким.

Джули выбежала вприпрыжку, схватила меня за руку, и мы, как обычно, пошли вдоль нашей Трафальгар-террас. Позади закопченных домиков из красного кирпича, мимо окошек с фарфоровыми зверушками, латунными цветочными горшками и посеревшими тюлевыми занавесками. Это я так выразился отталкивающе, но на самом деле я люблю старые английские, потемневшие от времени кирпичные дома. Уж поверьте, не так они и плохи. Как только мы пришли, я сразу заварил чаю и сделал тосты с медом, усадил ее смотреть сериал «Крэкерджек» по черно-белому «Редифьюжну» с нечетким, в крапинку, изображением, а сам пошел на кухню делать уроки.

Зазвонил телефон, я снял трубку.

— Майк. Слава богу, ты уже дома. Я насчет папы. Его увезла «неотложка». В больницу Бэттл. Тебе надо бы прийти. Возьми немного денег из вазочки на каминной полке в кухне. Спросишь «палату Листера», это послеоперационная палата.

— А как же Джули?

— Придется взять ее с собой.

Где больница Бэттл, знали все, место было известное, но добираться туда оказалось непросто — на двух автобусах, потом еще минут пятнадцать пешком. На последнем этапе я тащил Джули на плечах. В приемной был тот же серый свет, как в окнах таинственного заведения со стариками. Нам велели идти по длинному каменному коридору, где время от времени появлялась надпись «палата Листера» со стрелочкой, а рядом другие стрелки и надписи: рентгенологическое отделение, патологоанатомическое отделение, отделение матери и ребенка, онкологическое отделение Раунтри.

Помню, как мы прошли сквозь наполовину застекленные распашные двери и оказались во дворе, где стояли машины «скорой» и мусорные баки. Моросил дождь, Джули дергала меня за куртку, ныла, чтобы я шел помедленнее. С другой стороны двора оказались еще корпуса, новее и гораздо компактнее викторианского гигантского здания, из которого мы вышли, но и они выглядели уныло-серыми, как будто очень быстро состарились от всех смертей, которые приняли, сдали и забыли.

Наконец мы попали в «палату Листера» — душное помещение с лампами дневного света, ширмами и приспущенными шторами, где лежали неподвижные старики, словно уже на пути в мир иной. По телевизору показывали первый вечерний выпуск новостей. Я не сразу нашел глазами маму, сидевшую на краешке койки у окна. Она обернулась, когда мы подошли, но ничего не сказала. Она была в плаще и косынке — даже не разделась. Молча прижала палец к губам. Отец лежал на спине, с трубкой в носу и иглой капельницы, воткнутой в руку, глаза закрыты, челюсть слегка отвисла. Кожа стала пепельно-серой, на подбородке отросла седая щетина; вставные зубы ему вынули. Пижамная куртка была распахнута, по худой безволосой груди вились провода, прикрепленные белыми присосками. Я представил себе его сердце, слишком толстую мышцу, норовящую улизнуть от работы.

Я пытался вспоминать отца моложе — и здоровее. Ведь должно было остаться хоть что-то: вот мы с ним на пляже, или играем в парке в футбол, или я сижу у него на плечах, или помогаю наряжать елку. Но ничего не вспоминалось. Всплыло только вот это: ближе к вечеру в пятницу я жду папу у служебного входа бумажной фабрики, и он выходит, держа в руке серый конверт.

— Вот и все, — говорит он. — Еще неделя долой. Уж ты постарайся, Майк, тоже сюда не угодить.

Я смотрел на лежащего отца. Он вдруг кашлянул, изо рта выкатилась капля коричневой, неживой уже крови, и стекла сбоку вдоль подбородка. Через несколько секунд он перестал дышать. Я подумал, что очень-очень постараюсь и сюда тоже не угодить.

В каком-то смысле смерть отца меня сформировала — а именно в образовательном. На похоронах викарий крепко обнял меня за плечи и заглянул в глаза:

— Вероятно, тебе одиноко, но ты не один.

Я ждал, что он заведет про Господа, который меня любит.