Виктор Гусев-Рощинец - Проселок

Владимир медленно пробирался теперь по улочкам города к южной окраине. «Жемчужное зерно» за ненадобностью спрятал в специальное отделение на корпусе прибора, напоминающее футляр для хранения драгоценностей. Сегодня меры предосторожности были ни к чему: беспокойные мысли отгоняли сон лучше любой электроники.

Кто же мог предположить, что его маленькой будет столь непоказан здешний климат? Это стало ясным вскоре после их приезда. Астматические приступы учащались, раз от раза становились продолжительнее, тяжелее, добиться разрешения на возврат в Союз оказалось отнюдь не легче, нежели на «выезд для воссоединения семьи». Хвала Перестройке — она сделала немыслимое представимым, а затем и осуществившимся: в восемьдесят шестом он проводил их в аэропорт — и вновь остался один. Подумал: навсегда . Сам он тогда еще не мог вернуться. Это стало возможным позднее. Но перед распахнутым входом, как бы настойчиво зовущим перешагнуть порог, Владимир остановился в глубокой задумчивости. Страстное желание, нараставшее без малого десять лет, вдруг иссякло — вытекло, как вода из отверстой плотины. Решив «сориентироваться на месте», он отправился «в гости». Лучше бы он этого не делал.

Он испугался. Всё стало чужим. «Спонтанная ремиссия», как он назвал происходящее в России, приводила на память «ломку» наркомана, синдром лучевой болезни — сравнения можно было умножать.

Ольга поставила перед выбором: возвращение — развод. Легко сказать! Страна, впавшая в нищету, похоже, не нуждалась в работниках, не находила сил поддерживать жизнь в своем истощённом теле. Пополнить ряды безработных? При его знаниях и опыте он, конечно, мог бы устроиться в районную поликлинику, но это бы означало профессиональный крах. Плюс нужда, от которой все они уже успели отвыкнуть. Худо-бедно, он присылал им по пятьсот долларов ежемесячно — половину своего заработка. На эти деньги они могли бы прожить, даже если Ольга захочет оставить эту свою школьную «сладкую каторгу».

…Они лежали рядом, недоумевая — оба — зачем ?

Все остальные ночи, им проведенные «в гостях», спали порознь. Тогда он понял: есть вещи, которые нельзя вернуть. Поздно. Поезд ушел.

Развод? Конечно, так будет лучше. Он по-прежнему будет присылать деньги, они останутся друзьями. Сашка уже большая, поймёт.

Но она поняла только одно: отец уедет, теперь навсегда. Они проводили его в аэропорт. Саша пошла в туалет, заперлась в кабинке и долго стояла, прислонившись лбом к холодному кафелю, превозмогая дурноту. Повторяла только:

«Уехал. Уехал. Уехал».

И вдруг явилось нечто спасительное: «Ни умереть, ни возродиться. Как солнце низко и черно! Моя тоска — больная птица — летит в раскрытое окно». И дальше, дальше, дальше…

…Перед тем как объявить абсолютного победителя, члены жюри торжественно встали, председатель выдержал паузу и прочитал, заглядывал мельком в «протокол», белую вощёную бумажку, воланом свисавшую с руки, — Александра (ещё одна, последняя пауза до того как залу прорваться аплодисментами) Пушкина !

Это был триумф! Старая Голда перед новеньким «панасоником», старательно пишущим, подмигивающим зелеными глазками, иногда сбивающимися на невнятицу в шуме рукоплесканий, — старая чёрная Голда заплакала. Ей, родившейся в Сахаре, выросшей в пустыне Негев, пришло время воскликнуть: «Красота спасет мир!»

— Вова! Вова! Твой дочь!

Старая сабра трясла за плечо задремавшего в кресле Владимира Пушкина. Стаканчик джина в его руке расплескался. Сказалась привычка — он всегда засыпал перед телевизором, утомлённый дневными заботами.

— Я говорил! Потомки Ганнибал! Они показал себя!

Владимир Пушкин, потомок знаменитого сабра в услужении русского царя (так утверждала добрая черная старуха) недовольно сказал:

— Голда, не выдумывайте, я же говорил вам: мы никакие не потомки, мы — однофамильцы. И с чего это вы взяли про Ганнибала, что он еврей?

Она только отмахнулась. Они смотрели на экран. Его дочь небрежно стряхнула туфли с ножек, сороковой размер, и при том оставшись на полголовы выше всех на эстраде, стала еще на какую-то подножку, символизирующую пьедестал и, склонившись, приняла на себя широкую серебряную ленту и лавровый венок.

Владимир почувствовал, как на глаза навернулись слезы.

Но радости почему-то не было.