Виктор Гусев-Рощинец - Проселок

«Папа, ты меня слышишь? Будь счастлив!» Человек с микрофоном уже прошел по ряду «финалисток», возвестивших миру о тривиальности своего мышления и скудости чувств, а Саша все повторяла про себя свою собственную, так неудачно вслух произнесенную фразу, — повторяла как заклинание, но в то же время старалась оценить со стороны и все больше приходила к выводу, что все иное, будь оно сказано, даже заготовленные стихи, было бы неуместным. Тогда она успокоилась, повеселела и теперь только ждала в нетерпении конца утомительной процедуры, прикидывая, достанет ли сил и сноровки забраться на пьедестал, на верхнюю ступеньку, не потеряв терпения и не сбросив опостылевший высокий каблук. «Околоплодные воды моря» никак не хотели разрешиться второй строчкой, она стала припоминать сочиненное накануне, чтобы теперь, по прошествии времени сказать ему «да» или отвергнуть. Она уже знала, что по-настоящему оценить свое произведение можно лишь спустя сутки, не меньше того. «Вчера ты вернулся после долгой отлучки В наш разграбленный дом. Деревьев больных оголенные сучья в саду за окном..». Нет, «разграбленный» — это слишком гражданственно, требует дальше чего-то обличительного, нет, она лирик, здесь надо найти другой эпитет. Может быть — «заброшенный»? Малларме сказал: мы пишем не идеями, а словами. Как это верно! Приходится идти за словом в поисках общего смысла, идеи стихотворения. «В камине кучка золы прошлогодней. Ветер к стеклу приник. Ты намерен уехать сегодня. Как тревожен вороний крик!» Наверно главное здесь — мотивы приезда, отъезда… Расставания. Разлуки.

Взрыв аплодисментов вернул её к действительности. «Напоследок она успела все-таки сказать «да» сомнительному эпитету. Ограбление — метафорическое. Разве не совершает ограбления отец, бросающий своего ребёнка? Но нет, она не упрекает его, нет, нет. Это скорее метафизическое ограбление. Просто чувствуешь себя ограбленным и бежишь из отечества, куда глядят глаза, но и без него плохо, ностальгия, национальная русская болезнь, возвращаешься и опять бежишь, твердя нечто пустое вроде «исторической родины», какая уж там родина, доживешь до седых волос, но ведь так и не привыкнешь, сколько ни внушай себе эту справедливую в общем-то мысль о величии нации, возродившейся из пепла, о величии державы, сплотившей народ и давшей ему Историю. Всё так, но по ночам-то снятся не христовы муки, а заснеженный двор в Лосинке, детский парк с ледовой горой, дом на берегу Волги, зимний лес. Не бывает такого дня, чтоб ты не вспомнил о своей «социалистической родине», так неожиданно, непостижимо отрекшейся от социализма — во имя чего? какой идеи? Во имя еще одного, нового ограбления? Что теперь — «Вторая Европа»? «Третий Рим»? Новая катастрофа? Что, кто объединит нас?

Он поймал себя на мысли, на слове «нас» и не очень тому удивился. Вот это и есть «внутренняя эмиграция». Живешь в раю, а душа летит вон, к северу, ей душно в тесноте этого, в сущности, большого кибуца, её снедает тоска по чему-то такому, чего никогда не может быть и скорей всего имеет названием — «воля», хрестоматийные «покой и воля», внушенные с детства устами канонизированного пророка, но даже не ночевавшие ни единожды под крышами хотя бы одной дальней, в глуши затерянной деревеньки; покой и воля как замена счастью — недостижимому, тем менее вероятному, чем больше пытаешься уклониться от судьбы, вытканной парками еще до твоего рождения. Даже его семнадцатилетняя дочка, должно быть, поняла это раньше, чем он. В одном из её стихотворных посланий прорвалось нечто вдруг его поразившее: «На этом свете счастья нет, как нет ни воли, ни покоя». Он прокручивал запись еще и ещё раз, вслушиваясь в истинно авторскую монотонность речи, — так не вязалось это с обликом своенравного, но, по всему, жизнерадостного ребенка, каким он оставил ее пять лет назад. Он подумал: душа, тоска, судьба — вот краеугольные камни-понятия русской культуры, основания русского национального характера. И разве он сам не воспитан русской литературой, где едва ли не в каждом ее образчике плетут свою липкую паутину эти три слова, да ещё примазавшиеся к ним «воля», «счастье». Разве не он плоть от плоти русской интеллигенции, сначала призвавшей Русь к топору, а потом от него же и потерпевшей? И как ни старайся перегрызть пуповину, не выйдет. Не дано.

Он закрыл кабинет и сбежал вниз, минуя темные лестничные пролёты, на выходе приветственно помахал «вохре» (любил советские термины), вышел на улицу. Окна университетской клиники постепенно гасли, одно за другим, рабочий день кончился. Владимир сел за руль, посмотрел на часы. Представление уже в разгаре. Он подумал, что не имеет смысла мчаться туда, терять время, отыскивать угол для парковки, пробиваться через кордоны оцепления, через толпу, наверняка запрудившую подходы к трибунам. А найти своё место в партере и вовсе теперь уже не станется возможным. Ничего не поделаешь — работа есть работа. Никому нет дела, что твоя дочь — без пяти минут «мисс Израиль». «Сомнительный титул,» — недовольно заметил профессор-менеджер отделения в ответ на просьбу об «увольнительной». Разговор на этом окончился — ни одна из сторон не сочла нужным его продолжить. И то верно: в самый день и час состязания красавиц был назначен обход больных заезжим американским светилой.