Виктор Гусев-Рощинец - Проселок

Иногда можно было догадаться или, по меньшей мере, предположить нечто, явившееся вдруг таким камертоном, но, в общем-то, в этом никогда не было особой надобности, и только досуг или чисто научное любопытство (Лыков понемногу — в дань моде — практиковал парапсихологию) временами побуждали его к подобным поискам. Но теперь, стоя посреди широкой и при ближайшем рассмотрении всё же унылой улицы, как унылы большинство новостроек-улиц нашей страны, как уныла сама страна (а он имел возможность убедиться в этом печальном обстоятельстве) Альберт Васильевич уж никак не мог бы, по его мнению, найти тот фактор , который, коснувшись обоняния, зрения или слуха в момент схождения с подножки автобуса, с такой необыкновенной силой заставил зазвучать музыку — так он называл это, хотя никогда то не была доподлинно музыка — мелодия или аккорд, или даже отдельная нота, которые часто привязываются в самое неподходящее время, — разумеется, музыку , ибо как назовёшь иначе вихрь, подхвативший тебя, поднявший над миром и наполнивший ощущением бессмертия?

Вот что было его верой! Сейчас он вдруг осознал это с поразительной ясностью: постоянная готовность к такому , постоянное ожидание и радостное, едва ли не чувственное наслаждение им — пришедшим .

Конечно, были возможные причины: во-первых, напоённый весенними ароматами ветерок, и то, что дул он устойчиво с северо-запада, а, предположим, не с юга, насылавшего на город гарь и «химию» с нижнекамских нефтяных и шинных гигантов; во-вторых, необыкновенный сиреневый цвет неба, в-третьих, в общем-то, удачно улаженные на «Камазе» дела, и ещё — тишина, безлюдье, отсутствие какого-либо транспорта на этой странной, больше похожей на площадь улице, одним концом впадающей в совершенную пространственную открытость, а другим уходящую вниз, в деревянную Елабугу, окаймлённую на заднем плане лесистыми холмами и прячущую под боком холодную Каму. Будущий автогигант прорастал в молчаливом спокойствии и невозмутимости.

Лыков двинулся к дому с номером тринадцать, сразу выделив его в ряду домов на противоположной стороне улицы — по намалёванным прямо на стене жирно-коричневым цифрам — возможно, для приезжающих. Ему всегда везло на это число, и теперь оно как бы укрепляло ещё больше снизошедшую внезапно радостную приподнятость и вполне могло бы быть принято как знамение чего-то значительного, только и ждущего своего часа, чтобы выйти из-за угла. Вероятно, вслед за своим тяготеющим к небу настроением Лыков скользнул вверх по этажам рассеянным взглядом и тогда увидел там, где обрывалась стена и где положено быть крыше или хотя бы карнизу, однако не было ничего, за что мог бы зацепиться глаз, — увидел над этим геометрически безукоризненным обрывом ажурную вязь небольшой неоновой конструкции и, будто в игре «найди охотника», не без труда рассмотрел в завитушках и вензелях претенциозную вывеску: «Гостиница Елаз».

Ах, как хорошо знал он эти русские постоялые дворы! Лыков усмехнулся: у путешествующего по России быстро складывается образ провинциальной гостиницы, и того паче — гостиницы ведомственной, что устроена с единственной целью — общежития толкачей, пусковиков, заказчиков, наладчиков и прочего подобного люда, который сотнями тысяч мечется по стране, гальванизируя засыпающее от нехваток производство, спасая «горящие» планы, требуя выполнения договорных обязательств, угрожая санкциями, соблазняя подарками, из коих наиболее действенным является, без сомнения, этиловый спирт. Лыков не был пьяницей, и не был даже особенным любителем спиртного, но и он с мая восемьдесят пятого — от рождения пресловутого «указа» — возил с собой по командировкам плоскую титановую литровую флягу с герметичной пробкой и слегка закруглённым в разрезе профилем — по окатам тела. Впрочем, заливал он её чаще коньяком, нежели спиртом. Это тема особого рассказа — но как облегчает сие немудрёное приспособление жизнь в пределах отечества, именуемых глубинкой! И сколько шума производит в гостиничных коридорах!

Наперёд зная, что таковых нет, Лыков осведомился об отдельных номерах. Место им было забронировано; как всегда не сразу, а в результате небольшого препирательства с дамой-администратором, заявку нашли, и после обычных манипуляций с паспортом, «карточкой приезжающего» и квитанциями предварительной оплаты (в этом месте Лыков шутил обычно — «а то сбегу», пошутил и теперь, но не мрачно, с искренней весёлостью, что заставило администраторшу криво усмехнуться; она в общем-то была достаточно молода и миловидна, лыковский намётанный глаз отличил в её лице плотоядность — черту неотразимую для путешествующих в одиночку мужчин; лыковская рука протянулась к её холёной, с жемчужными ноготками ручке, на секунду накрыла её и тотчас отпрянула виновато, будто маленький тот инцидент явился результатом душевного порыва — а так оно и было, в сущности, — естественным знаком благодарности и необязывающим предложением будущего союза; в искусстве общения такого рода Альберт Васильевич не знал себе равных) — после всей этой полуформальной процедуры он был отправлен в отдельную двухкомнатную квартиру на четвёртом этаже в напутствии улыбки совсем уж другого сорта и с обещанием «никого не подселять». Ни о чём другом Лыков и не мечтал.