Лев Трутнев - Живи и радуйся

Избенка с высокой крышей показалась мне подходящей для моего приюта, и я постучал в калитку. Вышла молодуха лет тридцати, как-то рассеянно выслушала меня и покачала головой:

– Тут, по нашему порядку, вряд ли где устроишься. Вон там, за переулком, живет женщина с двумя ребятишками. Изба у нее большая – может, возьмет. Больше я тебе ничем не помогу…

Обходя, вероятно, никогда не высыхающие лужи в низинках, я остановился у деревянного, еще приличного на вид дома с высоким крыльцом. Заметно было, что дом этот построили не так давно – вероятно, перед самой войной. Часть ограды была порушена – видимо, в крутые зимы доски и штакетины использовались как дрова. В ограде – пусто и травка-муравка. Я похлопал висевшей на одной петле калиткой. На крыльцо выкатилась девчонка лет шести, а за ней скуластый и бритоголовый пацан, чуть постарше.

– Тебе чего? – хмуровато глядя, постарался пробасить пацан.

– Мамка дома? – не стал я заходить в ограду.

– Нету, на работе, – бойко стрекотнула девчуха, – вечером будет.

– А еще кто-нибудь есть постарше?

– Нету. Мы одни живем…

– Квартирантов пускаете? – Вялый наш разговор походил на маленький спектакль, разыгранный под открытым небом детским театром. Убогая ограда, убогий домишко, сиротские, в убогом одеянии, грязноватые ребята…

Кое-как узнав от них, когда приходит хозяйка, я двинулся по ряду домов дальше, ничуть не огорчаясь: крайние дома этого порядка едва виднелись в мутноватой дали и до них еще было топать да топать, и надежда на добрый исход моего поиска не таяла, светло плескалась в сознании. И остатка недолгого дня конца августа вполне хватало, чтобы обойти все эти дворы. Но, чем ближе я продвигался к концу улицы, тем больше терял уверенность в возможности найти подходящую квартиру: добротные дворы, невесть каким образом пережившие все съедающее военное время, первые годы разрухи после нее, не редко красующиеся новизной отделки, я обходил, понимая, что в них мне – голоштанной деревенщине, делать нечего – люди там наверняка с достатком и грошевая квартплата да лишние хлопоты им не нужны. Полуразвалившиеся хибарки пугали слепостью разбитых окон, зачастую заткнутых разной рухлядью, кособокостью стен и провальностью крыш. К ним и подходить было страшно, не то что жить. Такой убогости даже в нашей деревне не было. И больше из любопытства, чем с какой-либо надеждой, сунулся я в одну такую избушку. Со света глаза не сразу разглядели ребятню за столом и бабку. Они что-то ели, потягиваясь руками в общую чашку, и тут же замерли, разглядывая меня. Дощатый стол, лавки, печь и какая-то кровать – все, что охватил мой взгляд в короткое время, и голым-голо, лишь икона под потолком в темном углу, тоже темная, не разобрать рисунка.

– Тебе чего, милок? – тихо спросила старуха, заморгав подслеповатыми глазами.

– Учиться я тут буду в школе – квартиру ищу.

– Э, милок, наши-то хоромы вряд ли полюбятся. Да и ртов вон сколько, тесно. – Бабка сутулилась, обернувшись ко мне вполоборота, а ребятишки – их было четверо, все так же молчали, глядя на меня не то с любопытством, не то с испугом. В темноте избушки трудно было уловить выражение их глаз. Выше всех белела головой девчонка немного младше меня. Она стеснительно клонилась к столу, пряча едва прикрытую какой-то маечкой грудь. А дальше, как от ступеньки на ступеньку – ниже и ниже торчали головенки трех пацанов.

– А чего так живете-то? – заиграли у меня в голосе чужие нотки: в нищенской этой избушке я вдруг почувствовал какое-то свое превосходство над сидевшими у стола детьми и старухой.

И старуха поняла мой скрытый намек и махнула рукой, не то выпроваживая меня, не то серчая.

– Не с чего разживаться: шесть ртов, а работник один – сноха, и заработок у нее – слезы.

Мне стало неловко перед этой старой искрученной жизнью женщиной, вероятно, в душе стыдящейся и этой бедности, и этой убогости…

– Сынок где-то в немчуре лежит, – начала она объяснять, – а мы тут горе мыкаем. Халупу эту он лепил, как времянку, да так и задумку на большее не успел выполнить…

Я переминался с ноги на ногу, не зная, уходить или нет вот так, как вошел, молча, или найти какие-то слова для этих обделенных жизненной лаской людей. Но слова эти не находились, ускользали, не складывались в сознании.

– Тут, милок, таких хибарок, как наша, через двор-два. Ты выбирай дом повиднее, попросторнее. – Старуха покачала непокрытой, обрызганной сединою головенкой. – Хотя там в постояльцах не нуждаются. У них достаток, отсиделись в войну… – Бабка еще что-то говорила, но я уже открывал двери, тяжелея сердцем и слабея духом. Зачем только я зашел в эту избушку? Унылым и слепым показался мне так удачно начавшийся день.