Александр Лаптев - Бездна

Так Сталин уничтожал лучших граждан своей страны и одновременно с этим стелился перед чудовищем, от которого шарахались все здравомыслящие люди того времени. Логики тут не было никакой, а были беспримерная трусость, глупость и мерзость – во всей отвратительной наготе. Последствия всего этого были ужасны. Сто миллионов человек во всём мире отдали свои жизни, чтобы остановить фашистскую чуму. Этих смертей могло не быть, если бы тогда, в тридцать девятом, товарищ Сталин выказал хоть немного мужества, если бы не договаривался с Гитлером, не предлагал ему руку и своё чёрное сердце. И такому человеку писали отчаянные письма миллионы советских граждан! Молили его о спасении, просили о справедливости, взывали к состраданию… Всё это, конечно, было бессмысленно. Скорее бездушный камень откликнулся бы на эти отчаянные мольбы! Какое сердце не дрогнуло бы при мысли обо всех этих страданиях, о чудовищной смерти миллионов ни в чём не повинных людей? Нет такого сердца в природе! Но зато есть люди вовсе без сердца. Теперь это можно считать вполне установленным фактом.

Заявление Петра Поликарповича не могло ничего изменить в его судьбе, даже если бы и попало в руки Сталина. Но этого не случилось: оно преспокойно лежало в бронированном сейфе лейтенанта госбезопасности Котина. Никуда не ушло. Ничьих глаз не коснулось. Вся боль души и вся искренность были потрачены впустую.

Жена Петра Поликарповича также не оставляла попыток помочь своему мужу. Платок с кровавыми письменами она решила показать ответственному уполномоченному писательской организации – Николаю Волохову. Набравшись смелости, рано утром зашла к нему в кабинет.

Тот принял её неприветливо. Нахмурился, увидев в дверях. Опустил голову к бумагам, разложенным на столе, всем видом показывая занятость. Светлана робко прошла несколько шагов.

– Николай Иванович, вы меня не узнаёте? Неужели я так сильно изменилась? – спросила прерывистым голосом.

Волохов поднял голову.

– Я… узнал… Просто мне сейчас некогда. Вы по какому вопросу?

Светлана растерялась. Она ожидала в душе, что Волохов живо выйдет ей навстречу, возьмёт за руку и засыплет вопросами: что слышно о Петре Поликарповиче, как живёт она сама и чем он может ей помочь. Вместо этого – холод и плохо скрываемый страх. Она не знала, что две недели назад Волохов уже всё решил для себя. Губительный отзыв на книгу её мужа был уже написан, и также был сделан отказ поручиться за Пеплова. Если б она знала всё это, то, конечно, не пришла бы теперь унижаться. Но по традиции того времени никто ничего не ведал. Потому и стояла она перед прячущим глаза человеком, в то время как сердце её болезненно сжималось, а к горлу подступали предательские слёзы.

– Я вам принесла… – через силу проговорила она… – вот…

Волохов повернул голову, глянул боком на её руки. Она комкала заветный платок и как бы стыдилась показать.

– Ну, что там у вас? – как бы через силу буркнул Волохов. Ему было крайне досадно всё это. Он не понимал, с чего это вдруг к нему заявилась жена врага народа. Всё уже давно сказано и решено. И навеки забыто (ошибочно полагал он).

Светлана вдруг подняла руки, раскрыла ладони.

– Это Петя мне передал, – сказала, задыхаясь, – из тюрьмы. Тут его стихи. Он их кровью написал, вот, на платке. Прочтите сами!

Волохов остолбенел. Чего угодно он мог ожидать, но только не этого. Стихи, написанные кровью на каком-то платке… Что за чушь? Этот Пеплов, он что, Есениным себя возомнил? (Была первая мысль.) И следом за ней вторая: а ведь это очень опасно – читать стихи, написанные врагом народа и переданные тайком из тюрьмы. Греха потом не оберёшься. И ведь он должен будет доложить об этом своему куратору из НКВД. Уж если ему приходится писать отчёты о сомнительных стишатах и рассказах, написанных «обычными» людьми, то здесь и сомневаться нечего: он должен немедленно изъять эту гадость и принять все положенные меры. И он уже поднял руку, чтобы взять платок, но в этот момент что-то резко кольнуло его в сердце и рука застыла в воздухе. Волохов ойкнул и скривился.

– Чёрт, – произнёс хрипло.

Светлана внимательно посмотрела ему в лицо.

– Не бережёте вы себя, Николай Иванович. Вон как постарели. Осунулись. Достаётся, видно, и вам тоже…

От этих слов что-то дрогнуло в душе Волохова. Ему вдруг стало и стыдно, и горько, и отчего-то вдруг захотелось плакать. Он отвернулся и стоял, закусив губу. Потом прошёл к столу и тяжело опустился в кресло. С минуту сидел молча, потом медленно заговорил, подбирая слова: