Владимир Казаков - Воскрешение на Патриарших

Денис думал об Илье, о его неслучившемся счастье, думал о том, что все-таки нехорошо, когда и посуда пустая, и Марина, и Вовка соединились у него в голове вместе.

Взгляд его задумчиво поднимался по водосточным трубам все выше и выше, наконец, под самой крышей, вспугнул голубей. И они, недовольно фырча, устремились в узкую щель московского неба.

У входа в кафе, переминаясь с ноги на ногу, его уже ждал Вовка. Рядом стояла молоденькая, чуть полноватая девушка в белом фартуке с оборками под декаданс и держала в руках завязанный розовой ленточкой прозрачный пакет с бурой массой внутри. На пакете скотчем была приклеена бумажка «Счастливый бегемот».

«Ни одна женщина не может сказать, что я испортил ей лучшие годы жизни. И это очень грустно», – Андрей, улыбаясь, шагал по Страстному бульвару. Он вспомнил, как вчера пьяный Димка бубнил эту фразу. Глотая буквы, водку и слезы одновременно.

Вчера был день рождения Димки. Его однокласснику исполнилось пятьдесят пять лет. Они праздновали юбилей в мужской компании, на даче у их еще одного друга детства, Игоря. И Андрей остался у него ночевать, чтобы не тащиться наквашенным через всю Москву. Утром он поехал на работу, в свое турагентство на Полянку, поболтался там до обеда, понял, что долго не высидит, и сейчас возвращался домой, на Большую Дмитровку.

Было уже часа четыре дня. Ранним закатом осень демонстрировала, что она поздняя. Путаясь в пестрых тучах, солнце исчезало прямо перед Андреем, на том конце неба, но строго по линии Страстного бульвара.

– Надо же. Сколько лет хожу, а не обращал внимания, что солнце садится четко по дорожке аллеи! Или почти по дорожке. Удивительно.

Андрей вдруг остановился, постоял и сел на лавочку, расположившуюся вдоль боковой аллеи, рядом с новым памятником Рахманинову.

Мимо него проходила высокая девушка в желтой куртке, темноволосая, с красивым, чуть смугловатым лицом. Андрей никак не мог привыкнуть к существованию хендс-фри. Его до сих пор ошарашивало то, что девушка идет по пустынному бульвару и громко разговаривает сама с собой.

– Скотина он. Какая же он скотина! Но знаешь, вот мы едем домой, он всегда тормозит на углу, и я точно знаю, что он сейчас скажет: «Хочешь мороженое?» Задолбал семь лет говорить одну и ту же фразу на одном и том же месте! И как мне с ним разводиться?! Кто еще мне будет так говорить про мороженое? Знаю, что дура! Мразь, мразь он и скотина!

Андрей вспомнил, что у него в сумке валяется мороженое, достал начинающий течь вафельный стаканчик, прикурил сигарету и начал чередовать. Затяжка-мороженое. Мороженое-затяжка.

Перестук каблуков затихал. Больше никого не было. Страстной бульвар, или, как его называли старые москвичи, Нарышкинский сквер, никогда не был проходным. В отличие от Тверского, который почти всегда наполнен гулом прохожих, здесь было много тише и даже провинциальней.

«Ни одна женщина не может сказать, что я испортил ей лучшие годы жизни, – опять вспомнил Андрей. – Смешно. Димка много чего вчера наговорил. „Журналист – это вечный подмастерье!“ Наверное, так и есть. Вечно в обслуге чужих мыслей. Димке виднее, он всю жизнь в газетах и журналах. Удивительно, вот ему пятьдесят пять. Но чайник он берет точно так же, не за ручку, а накрыв его ладонью сверху, как это было во время их детских чаепитий миллион лет назад. Если у Димки ничего не изменилось, то значит, у меня тоже? Просто я этого не замечаю. Но про „испортил лучшие годы жизни“ – мощно. А я?! Интересно, а я испортил жизнь какой-нибудь женщине?! Так… – мороженое капнуло на гранит мостовой. – А кому я вообще мог испортить жизнь? Допустим, родителям. Матери? Не думаю. Отца я вообще всегда нежно любил. Ребенком был нешумным, учился хорошо, с „компаниями“, как говорили раньше, не связывался. Потом получил от тетки вот эту квартиру, уехал из родительского дома. Помогал чем мог. Может, не так часто и искренне, как нужно было. Но все равно. А женщине какой?!»

Солнце уже совсем завалилось за линию деревьев. Еще минут пятнадцать и все. Справа и слева перед самым входом на площадку, где находился памятник композитору, рос боярышник. Старые кусты давно превратились в дерево с мощным, жилистым стволом.

«Ну какой-какой женщине… Естественно, Алке. Алле. Кому еще я мог хоть чего-то испортить?! Ведь, по сути, если откинуть детский сад, пионерлагерь и некоторую дурь в студенческие годы, Алка была и остается единственной реальной женщиной в моей жизни. Так? Так. Сколько я ее не видел? Уже четыре дня».