Олег Рой - Верь в меня

Он извел пачку влажных салфеток, пытаясь протереть руки и хоть как-то почистить одежду. После чего придирчиво рассмотрел себя в зеркало (объяснения с Виктором Семеновичем в его планы не входили; он совершенно иссяк и вряд ли смог бы сочинить о своем потрепанном виде более или менее удобоваримую байку) и наконец тронулся.

…Но байка не понадобилась.

На звонок в квартиру историка долго не реагировали. Но когда через несколько минут послышалось еле слышное шарканье и дверь тихонько заскрипела, приоткрываясь, Дениса взяла оторопь.

Виктор Семенович выглядел как собственная тень. Он исхудал, осунулся, постарел, казалось, лет на двадцать и взглядом напоминал затравленного зверька. Он, шаркая и не сводя глаз с писателя, отступал в глубь квартиры, точно безмолвно приглашая следовать за собой.

– Вы заболели, Виктор Семенович? – участливо спросил Денис, выкладывая на кухонный столик гостинцы и бросая на хозяина квартиры быстрые, но внимательные взгляды. Что-то с ним было не так… – Простите меня, что долго не давал о себе знать… Может быть, чем-то помочь или…

Тот молчал, а потом, как будто смирившись с происходящим, медленно кивнул.

– Спасибо вам, дорогой мой. Хорошо, что вы пришли, – надтреснутым и безразличным голосом сказал историк, глядя на писателя поблекшими, помутневшими глазами.

Трясущимися руками он вцепился в столешницу; перебирая по ней пальцами, дошел до стула, опустился на него.

– Я бы мог… сказать… что не стоило беспокоиться… стоило. Сегодня стоило.

Вишняков кинулся было к нему, но профессор слабо отмахнулся:

– Не из-за меня. Из-за себя самого… Вас словно привел… какой-то добрый ангел…

Внезапно за окном послышался далекий звук. Точно опрокинулся ящик с каменными шариками, и они разом раскатились.

– Гроза? – пробормотал Вишняков.

На улице ощутимо потемнело.

– Сейчас… начнется… – устало проговорил старик. – Вас не затруднит поставить чайник? И заварить чайку, разговор может быть долгим, насколько это возможно… Мне, стыдно сказать, и двигаться-то сейчас сложно…

– Сейчас-сейчас, – заторопился Вишняков. – Так, может быть, врача все-таки?

– Мне недолго осталось, Денис, голубчик, – произнес историк, глядя куда-то поверх головы писателя, и того поразило, насколько выцвели глаза несчастного и как дрожат руки. – А теперь-то уж и подавно… Мне даже сидеть сейчас трудно. Вы позволите мне… прилечь?..

– Да-да, – заторопился писатель, помогая старику дойти до его ветхого диванчика.

– Я уж поруковожу вами немного напоследок, хорошо? – попросил Золотарев. – Уважьте старика…

– Все, что угодно, Виктор Семенович, ну что вы, – отозвался Денис, не на шутку встревоженный.

– Хотя и не разговор это, а скорее исповедь, – добавил тот. – Но прежде чем мы начнем, возьмите, пожалуйста, со стола блокнот и спрячьте его в карман. Это то, что понадобится для вашего романа. Последний мой дар, итог всех моих трудов.

Пока Вишняков выполнял просьбу (на ум некстати пришли давным-давно сказанные слова Маргариты: «Прежде чем приказывать, научись повиноваться»), историк молчал, собираясь с мыслями и силами. Спрятав блокнот, обернутый, кажется, в газету, Вишняков засуетился, собирая на стол к чаю.

– А теперь сядьте и слушайте, – твердо сказал историк, и Денис повиновался, так неожиданно властно это прозвучало из уст совершенно обессилевшего старика. – Итак, наше знакомство началось довольно странно, не правда ли? – начал профессор наконец. – Нестандартно, по крайней мере. Я многое вам о себе рассказал, но не все. И теперь тороплюсь исправить ошибку. Говорят, исправить можно все, кроме смерти… Как вы думаете, сколько мне лет?

– Ну… – удивился Денис неожиданному вопросу и смутился – очень уж сдал старик. Но говорить с ним об этом было бы неловко. – Выглядите вы на семьдесят, плюс-минус. Только сейчас кажетесь усталым очень…

– Мне сто двадцать два года, – прервал историк.

Денис пораженно уставился на него, но быстро опомнился. Чего-то в этом роде он и ожидал. Какого-то подвоха…

– Он отнял то, что дал… Вот я и тороплюсь, – туманно продолжал Виктор Семенович. – Потому что в любой момент это может закончиться. Изношенный мотор из последних сил толкает сгущающуюся кровь. Итак, слушайте. Не буду пересказывать вам мою биографию, слишком долго получится. Теперь я могу назвать имя моего благодетеля, того, кто дал мне путевку в жизнь. Звали его Яков Блюмкин. Если вам незнакомо это имя, то уж Николая Рериха вы знаете наверняка. Я был в их группе, но в силу слабого здоровья – в двадцатых перенес туберкулез и тиф только чудом не помер тогда… Хранил меня он,от всего хранил, от плохого, но и от хорошего… Так вот, в силу слабого здоровья – я отвечал за архивную работу в обеих столицах. Потому меня и не чикнули в тридцать седьмом, когда остальных подчистили – кому нужна архивная крыса? А в архивах… – старик закашлялся, – в архивах хранится такое… Вот только никому неохота в старых бумажках копаться. Когда я случайно несколько лет назад услышал из уст одного из современных писателей о романе «Дьявол в сердце ангела», это заставило меня насторожиться. Дело в том, что это название уже всплывало в мировой истории литературы в разные эпохи, в творчестве разных писателей, но лишь эпизодически, поскольку книга так ни разу никем не была издана.