Александр Проханов - Громкая тишина

И конечно же, рассказы отца. Не рассказы, а умолчания, из которых он, его сын, узнавал о горящем пшеничном поле, об отступающей роте, и отец на минуту присел, перематывая обмотку, и в колосьях смотрела на него умирающими глазами корова. И то снежное поле за Волгой, такое огромное, что чувствовалась кривизна земли, и отец бежит по полю в атаку, и из танка, проминающего гусеницами наст, брызжет несгоревшее топливо. И то шоссе под Бреслау, где отец катил в транспортере, и фаустпатрон прожег бортовую броню. Оглушенный и раненный, отец покинул машину, кинулся прочь из огня, и снова вернулся, нырнул в раскаленный люк, извлек планшет с командирскими картами. Почему-то вот это запомнил: горящий на шоссе транспортер, и отец в прожженной одежде с разбитым до крови лицом ныряет за картами в люк.

Нет, он не мог объяснить, почему он стал офицером. Да это и не имело значения. Он им стал, он им был. За пределами этого не было у него ничего. Одна на всю жизнь забота оборачивалась то ледяными топями тундры, сквозь которую вел свой взвод, страшился, чтоб машина не рухнула в бездонную прорву, то красными гребнями барханов, над которыми тусклыми молниями неслись самолеты, поднимались мутные разрывы песка, и рота, огибая позицию истребителей танков, устремлялась в прорыв. А теперь все та же забота привела его в ущелье Саланг, в черный сквозящий туннель.

«Спать!.. — заставлял он себя. — Постараться заснуть… Завтра снова прохождение колонны… Евдокимов, кажется, с Вятки… Коновалову нужно в медпункт… Вот если б по Тверскому к Никитским… На связь с „четыреста третьим“…»

…Он отметил и запомнил момент, совпавший с другими: с первой детской влюбленностью, с осознанным наслаждением от прочитанного стихотворения «Парус», с первым детским прозрением — «Я — есть! Я — живу на земле!» — отметил мгновение, когда вдруг стал различать синий цвет. Не просто синий, а лазурный оттенок синего. Глубинное, проступающее сквозь синь свечение. Внутреннее бездонное сияние, уводящее в бесцветную бесконечность.

Он увидел этот цвет впервые в утренней форточке, когда выздоравливал после тяжелой ангины. После нескольких дней и ночей бреда и жара. После кошмаров и красного дыма, валившего из угольной пропасти, из ночного, закутанного в красный платок светильника. Он проснулся слабый и немощный, почти лишенный плоти, но исцеленный. И в утренней форточке увидел лазурь. Дышащее, направленное на него сияние, в котором присутствовала чудесная весть, наполняло его счастьем.

С тех пор он искал и находил эту лазурь, получая из нее подтверждение: в мире присутствует чистейшая тайна. Эта тайна связана с ним, с возможностью к ней приближаться. И он стремился в нее зрачками, душой, всей своей, не имевшей скончания жизнью — в эту бесцветную синь.

Он встречал этот цвет, эту пульсирующую яркую силу на дымной лыжне. Вдруг останавливался, и в голой березе, в белых бегущих в небо потоках, в розовом плетенье вершины загорался огромный прожектор, синий, сияющий. Светил из березы прямо в душу. Медленно, запрокинув лицо, он переходил к соседней березе, и из нее продолжал светить, бестелесно толкал в него этот свет огромный источник синевы.

Позднее он встречал тот же цвет на крыле у сойки. В опавшем желтом листке, накопившем зеркальце влаги. В озерном заливе, окруженном белой травой, сквозь которую осторожно шли кони. На одной из картин Ван Гога. И еще позднее, хотя и прежде бывал в Третьяковке, — в «Троице» Андрея Рублева, в лазури плащей и накидок.

Позже этот цвет для него пропал. Превратился в обычно-синий. И он не мог восстановить в душе того былого ощущения счастья. Мучился воспоминанием о счастье…

…Он спал темным тяжелым сном, в котором было много неживой глухой, подземной материи, сдвигаемой слепыми безгласными силами. Уставал, ворочая эти каменные жернова и валы. И внезапно, сквозь глыбы и толщи, в какой-то малый проем, в незримую тонкую скважину, стал сочиться, светить, приближаться свет — голубой и лучистый. Прибывал, увеличивался, был созвучен с Москвой, с лицами любимых и близких, наполнял его чудной женственностью, памятью о былой, никуда не ушедшей любви, и предчувствием новой, еще не случившейся, уже присутствовавшей в нем, как чистейший свет и лазурь.

Он проснулся от звонка телефона, похожего на прикосновение циркулярной пилы. Схватил впотьмах трубку, видя, как светит фосфорный циферблат на столе. Говорил «четыреста третий».

— Слышу вас, «четыреста третий»!.. Слышу вас хорошо!..