Модест Осипов - Сказки для себя

— Спите, молодой человек, спите, разбужу обязательно. У меня ж отмечено всё на билете, кто где выходит. Вот Ваш билет, шестое место, до Смоленска. А пятое, у соседа Вашего, до конца.

Я аккуратно расстелил постель на свободной полке — снял покрывало, взбил подушку, прилёг не раздеваясь поверх одеяла и задремал. Прошла, кажется, секунда, и вот проводник уже стучит тихонько ключом в дверь. И, не дождавшись ответа, заглядывает в купе.

— Просыпайтесь, молодой человек. Смоленск, подъезжаем уже.

Поезд постоял минут сорок и ушёл на запад, а я побрёл не спеша по пешеходному мостику над путями и дальше, мимо древней церкви, мимо трамвайного круга, к мосту через Днепр. Пока он без денег, без документов (я на всякий случай похлопал себя по карману — всё на месте) будет выбираться из Белоруссии, мальчик уже родится. Родится он сегодня, в 5:37 — успею дойти. В маленьком роддоме на улице Кирова. И назовут его Мишкой, может быть, в мою честь, и всё у него получится…

Начало пятого. Падает с предутреннего неба мокрый снег. Я иду по мосту через реку, в свете фонарей белые мои крылья стали золотыми. Но увидеть их некому.

В «Арагви», в большом зале, за третьим от входа столом сидят человек и ангел. Допита водка, съедено сациви, вечер. Ангел спросил человека:

— Ты веришь в Бога?

— Да, — сказал человек.

Помолчали.

— И я верю, — сказал вдруг ангел.

Было лето. Валя в Москве проездом, всего на пару дней, в первый раз после войны. Идёт по Пушкинской улице, широкой и светлой, поминутно сверяясь с запиской — не забыть адрес, не пропустить дом. Как и все медсёстры, она была в него чуть-чуть влюблена, в главного врача их госпиталя, взрослого, почти пожилого, доброго, весёлого.

— Здравствуйте! Ревекка… Абрамовна?

— Да. Добрый день.

— А Модест Самойлович… Он дома?

— Он не вернулся. Вы что, не знали?

— Ой… Простите… Но как? Когда? Простите меня…

— Мы не знаем. Было письмо от него, откуда-то из-под Великих Лук. И всё. А Вы кто? Вы что-то знаете?

— Мы попали в окружение. Был самолёт, все улетали оттуда. И ещё должны были послать — один, два, три, за ранеными. Мы звали его, а он остался. Там, с ними. Сказал, что раненых не бросит. Он… Я думала… Как же так? Они ведь обещали второй самолёт…

— Он не вернулся, — сказала Ревекка Абрамовна. — Уходите. Всего Вам доброго.

Валя шла по Пушкинской улице, широкой и светлой, и плакала.

Представь… В аризонской скалистой пустыне поздняя весна. Нет ещё того страшного зноя, нет горячих ветров, а вечера уже тёплые — земля прогрелась.

Солнце заходит. Весь мир нарисован четырьмя красками — умброй, лазурью, белилами, охрой. Красные старые скалы, золотое солнце. И небо. Смотри — огромное небо, в городах не бывает такого. И бело-золотистые, с голубыми контрастными тенями кучевые облака ползут не спеша за горизонт.

Дорога, прямая и точная, как полёт арбалетной стрелы, прочерчена с запада на восток. А ты едешь со скоростью сто сорок миль в час, едешь сто сорок там, где разрешено семьдесят, летишь на запад, вслед заходящему солнцу и уходящему дню, навстречу призрачным городским огням. Вечером ты будешь пить кофе в «Ля Крепери», в маленькой французской кофейне на первом этаже «Парижа», спрячешься в уют, в тишину от шумного, беспокойного, бессонного Стрипа.

А сейчас ты летишь и будто не движешься никуда — неподвижны горы, не догнать закат, только мелькают изредка по сторонам дороги кусты отцветшего сейджа — пустынной полыни, да счётчик на спидометре отсчитывает милю за милей.

Ты съезжаешь на обочину, останавливаешь машину, идёшь вдоль дороги. К полынному запаху пустыни примешивается призрачный аромат южных цветов. И весь мир, всё небо, вся умбра, лазурь и охра, все они — для тебя одной!

Ты была там? Ты видела позднюю весну в пустыне? Нет? Значит, уходить ещё рано, значит, тебе есть ещё чем заняться на Земле.

Я постучал. Тихие шаги, щелчок щеколды, и мне открыла опрятная старушка в цветастой косынке.

— Какое интересное у вас объявление на двери, говорю. — «Стучите. Ветер открывает дверь».