Модест Осипов - Сказки для себя

Date: 17.07.11

Mood: midsummer

Music: H. U. V. A. Network — Dissolving Time

— Жак, а что такое мракобесие?

Тишина. Мне показалось, что Жак не услышал мой вопрос. Он сидел на сыром каменном полу и думал, искал выход. Но вдруг ответил.

— Это, сынок, когда в голове мрак, а во мраке водятся бесы. И чем мрак тот гуще, тем бесы злее.

Мда-а-а… Флоренция, незнакомый знакомый город. Сколько ж лет я здесь не был? И снова пасмурно, собирается дождь.

Навстречу — два мордоворота из городской стражи. Вон тот, пониже да потолще, где-то я видел эту свиную физиономию.

— Ну, что встал, дрын немытый? Чё пялишься?

— Ты Гвидо? Сын дяди Джузеппе и тёти Лючии? Вы жили рядом с Санта Феличита?

— Ну, Гвидо. Что с того?

Не узнал, видать. Ладно, невелика потеря, надо теперь от него как-нибудь отвязаться.

— Постой-ка, парень, а ты не Джакомо, случаем? Ну, конечно! Вернулся на Р-родину, блудливый сын? Эй, Марко, кабанья твоя рожа, это ведь Джакомо, кореш мой, друган по детству! Ну, здравствуй, братишка!

Гвидо дыхнул на меня кислым перегаром, обнял так, что хрустнули кости. Друган! Помню я эту дружбу, твою и банды твоей, все ваши пинки да зуботычины. Ладно, дело прошлое. Земляк всё ж таки. Вообще, не думал, что хоть кто-нибудь в городе меня вспомнит. А батя у тебя, Гвидо, неплохой был мужик, пока трезвый. И мать, грустная, седая не по возрасту, с жилистыми, но нежными руками.

Друг детства, наконец, отпустил меня. Марко, огромный и, похоже, совсем тупой, буркнул что-то неясное. Может быть, поздоровался.

— Вернулся, значит? Молодца! А я вот на работу устроился, платят, уважают, не бедствую. Женился, сына родил, дочку. Ты-то как, заморыш?

Заморыш. Детская кличка.

— А я картограф.

— Чё?

— Карты рисую — военные, морские, всякие. На заказ.

— А-а… И хорошо платят?

— По-разному. Генуэзцы вон жадные, ломбардцы. С сарацинами попроще, но у них и свои картографы есть.

— Ясно. А к нам надолго? Жить-то тебе теперь тут негде.

— Пока на полгода, а там посмотрим. Заказ есть, от синьора Джованни, он обещал позаботиться о жилье.

— Синьор Джова-ани, ишь ты, поди ж ты, ка-акие люди… Слыхал, Марко? Важным ты, небось, человеком стал, Джакомо? А то оставайся здесь, хватит пó миру мотаться. Город у нас хороший, богатый. Подымешься, дело своё откроешь.

— Думаю, Гвидо, не решил ещё. Знаешь, я столько карт видел — больших, всего мира. И все неточные.

Зачем я ему это говорю?

— Вот, хочу накопить денег, купить маленький дом — у меня ж нет никого, поселиться в нём на год-другой да составить самую точную карту мира.

— Чудила ты, Джакомо, чес-слово! Де-е-елом надо заниматься, а не… Карту мира ему! Как в детстве чудаком был, так чудаком и помрёшь. Ладно, пошли мы, работать надо. Бывай, брат! Рад был видеть. Давай, Марко, шевели задницей.

Гвидо хлопнул меня по плечу тяжёлой рукой и побрёл вразвалку по узкой улице — вниз, к реке. Марко плёлся рядом. Редкие прохожие старались не попадаться им на пути.

Детство, лето, тополя. Мы с папой идём по улице, прячемся от солнца в тени пятиэтажек.

— Ах, как много на свете кошек, — читает он по памяти. — Нам с тобой их не счесть никогда.

— Папа, а давай лучше собак считать!

— Давай.

— Кто первым насчитает десять, тот и выиграл.

Несколько лет мы играли с ним в «Десять собак». В разных городах, странах — родители любили путешествовать и рано стали брать меня с собой. Модных тогда в Париже крошечных йоркширских терьеров папа предлагал считать за полсобаки, я никак не соглашался. Он плохо видел, носил сильные большие очки в коричневой оправе. Когда снимал их вечером, отец выглядел совсем беззащитным. А я выигрывал у него. Всегда.

Папа, ты ведь поддавался, правда? Ты хотел, чтобы я выиграл? Скажи…

Тишина.

Книга. Даже и не книга вовсе, так, обрывок без начала-конца. Ни обложки, ни названия. Жена в институте нашла, на подоконнике в коридоре. Открываю наугад, читаю:

— Марэ, что такое Страшный суд?

— Это подойдёт к тебе Бог, седой, в старомодном костюме-тройке, при галстуке, в сильных очках. Он потреплет тебя задумчиво по макушке, как в детстве мама, и включит твою совесть, которую ты всю жизнь старался держать выключенной. А сам уйдёт, может быть, навсегда. Это и будет страшно.