Сергей Шустов - Бах

Благо цивилизация изобрела автономный плеер на батарейках. Вот так устроен мир, думалось еще (я искал спасения от мук в мыслях и рассуждениях, чтобы дать иной пищи разуму): в нем великое соседствует с мелочами и чепухой. Следы за мной тщательно затирались прибоем. Море следило за шагами хоральной прелюдии. Прибой набегал ровно в такт, — и я стал следить, долго ли продлится такое совпадение.

Прелюдия была фа-минорной. Знаменитой. Хотя бы тем, что в «Солярисе» ее использовал Андрей Тарковский. Там, в фильме, под ее звуки Кельвин вспоминал Землю, отчий дом, стоящий на холме, отца, что-то мастерящего во дворе, ручей и колышущиеся в струях ручья водоросли. Прелюдия была воспоминанием. Напоминанием о земной жизни. Кельвин тоже тосковал по своей любви — ушедшей внезапно, потерянной, недостижимой. И тогда музыка хорала превращалась в мечту о любви. О любви, оставленной на Земле и теперь превращающейся здесь, на непонятной жидкой планете, в странный образ-фантом, преследующий героя.

Страдать или забыть? Кельвин, а вслед за ним я, думали именно над этим вопросом. Что лучше? Можно ли страдать, забывая; или забывать, но при этом мучительно страдать, страдать до тех пор, пока милое лицо навсегда сотрет из памяти безжалостное время? Хоральная прелюдия не давала ответа. Так же мудро и спокойно плыла ее тема внутри нас с Кельвином, не замечая нас. Так же незримо и величественно следил за мыслями и терзаниями Кельвина разумный Солярийский океан. Так же мудро и спокойно, как хорал, смотрело за моими шагами Средиземное море.

«Мыслить — еще не значит уметь любить», — шептал мне морской прибой. «Быть нечувствительным к боли, душевной ли, физической — не человеческий удел», — подсказывал Кельвину океан. «Способность помнить и страдать — не обязательный атрибут разума», — говорил мне строго баховский хорал. И добавлял — «…но обязательный атрибут человека!» Мне казалось, что Кельвин думает там, на далеком мыслящем Солярисе о том же, что и я на этом пустынном берегу.

Баховская тема органной прелюдии связала нас через бездны космоса. И то страдание, и та мука неразделенной любви (у меня), или любви потерянной (у Кельвина, что, впрочем, почти одно и то же с точки зрения разума) объединяли нас в человеческом проявлении.

С точки зрения чувств мы были людьми. Органный хорал, неспешный и задумчивый, наполненный одновременно мыслями и чувствами, заставлял нас помнить, страдать, мучиться, терзаться, верить. Понимать. Любить.

Быть людьми.

Наша культура (я имею в виду не только русскую, но в масштабе всего человечества) достаточно заметно пристрастилась к быстрому и доступному, а также легкоусвояемому удовольствию. Если кому-то это утверждение покажется чересчур, его можно несколько смягчить — и заявить, например, что налицо лишь тенденция к более простому удовлетворению наших потребностей в культурных продуктах, взять хоть кинематограф, телевидение, литературу или музыку.

На то и технический прогресс, — возразит мне читатель, сразу смекнувший, о чем зашла речь. Разве плохо, что: нажал кнопочку — и включился домашний кинотеатр, тронул другую — зазвучал Верди в режиме Dolby Surround, поставил в СD-rom диск — и смотри на экране монитора нелицензированную пиратскую копию голливудского шедевра.

Да, это замечательно, что нам теперь не нужно прикладывать известных усилий для того, чтобы приобщиться к высокому (равно и не очень высокому, любому!) искусству. Мы и не прикладываем…

Впрочем, побиться в очереди за билетами на какой-нибудь экзотический концерт, модную выставку или на скандальный спектакль еще вполне возможно! И тут мы, пожалуй, можем назвать себя героями. Ведь во все времена искусство требовало жертв, не правда ли?

А что, собственно, было с приобщением к искусству раньше? Насколько далеки были деятели искусства от народа, а народ — от искусства? Быть может, именно техническое облегчение процесса приобщения и сделало доступным самое искусство широким массам? Там, где раньше упивались «пиром духа» избранные, теперь в любом самом захудалом уголке (квартире, поселке, стране) возможно слушать, видеть и даже осязать! И в полной мере — упиваться?

В 1705 году молодой Бах устремляется из Арнштадта в Любек. Зачем? Бах торопится послушать органную игру великого мастера северонемецкой школы Дитриха Букстехуде. Мастер уже в преклонном возрасте. Слава о нем, о его исполнительском мастерстве давно уже достигла окраин всех немецких земель. Могучие органные токкаты, фантазии, кантаты Букстехуде известны большинству немецких музыкантов. Стоит конец октября месяца. Между городами даже по прямой около четырехсот километров. Нет документов, которые бы рассказали нам, каким образом добирался молодой Бах до Любека. Однако известна по литературе легенда, что этот осенний путь по раскисшим дорогам паломник проделал пешком. Точно сказать нельзя. Но — вряд ли. Слишком дорого Баху время. Его он потратит с пользой на знакомство со старым мастером и его искусством. И сам будет перед Букстехуде играть собственные сочинения. Именно тогда, вероятно, услышит Бах сердечное обращение почти семидесятилетнего Учителя — «Дорогой собрат!…»