Захария Станку - Как я любил тебя

«Милый ты мой… Кровиночка, — вздыхала каждый раз мать, когда вспоминала его, — и пожил-то всего недельку. Не довелось ему отведать сладости жизни, зато не узнал он и ее печалей и горестей».

Сестра моя Рада умирала тяжело — любой бы так умирал, когда бы у него было горло прострелено. Песня, которую одни справедливой считают, а другие — не очень, словно про нашу Раду сложена:

Моя мама умерла ночью, ночью умер и отец, только несколько лет спустя. А я жил в Бухаресте и наведывался в Омиду редко. Было это в начале осени, я неожиданно проснулся среди ночи, хотя спал крепко. Разбудил меня не шум, а явственное ощущение, что меня обволакивает густой запах ладана. Я вскочил с кровати, зажег свет, распахнул окна и прошелся по комнатам, чтобы посмотреть, не горит ли дом из-за чьей-либо нелепой оплошности. Запах ладана не исчезал. Я взглянул на циферблат — час ночи. Оставив окна открытыми, я лег и снова заснул. Проснулся, как обычно, в пять часов. Над городом подымался туманный рассвет. Я умылся, побрился, оделся, проглотил на ходу завтрак и в шесть часов сидел уже в редакции за своим письменным столом. Тогда я работал в утренней газете, которая выходила часов около одиннадцати, и половину ее нужно было заполнить утром, написав статьи и заметки о самых свежих событиях. Часам к девяти мои редакционные обязанности на первую половину дня были почти все выполнены. Я вышел из редакции, пересек Каля Викторией и зашел в кафе Капша, где привык в этот, час выпивать чашечку черного кофе и выкуривать несколько сигарет, прежде чем начать беготню в погоне за темами статей и репортажей для следующего выпуска. Не прошло и получаса, как в этом кафе меня разыскали репортер Сава и мой брат Штефан, который зашел в редакцию, чтобы сообщить печальное известие, полученное по телефону из Омиды: этой ночью умерла мама. Я купил все, что полагается покупать для похорон, нанял машину и поехал в Омиду вместе с моим братом Штефаном.

Через пять-шесть часов, когда мы туда приехали и нас встретила заплаканная, осунувшаяся Елизабета, я спросил:

— Когда умерла мама?

— Сегодня в час ночи.

— Откуда ты знаешь, что в час, не раньше и не позже?

— Она умерла, и как раз застучал ночной поезд, он в час ночи проходит, я посмотрела на часы: было ровно час.

Я вошел в дом. Мама лежала на кровати, на той самой кровати, где она много лет спала рядом с отцом. Лицо у нее было желтое, словно восковое, и казалось печальным, глаза закрыты, а губы… Губы побелели и стали как бумага. Она была в новом черном платке, в черной безрукавке, в новой черной юбке, черных чулках и ненадеванных черных туфлях — моя мама, всю жизнь проходившая босиком. Желтые восковые руки крестом лежали у нее на груди. В комнате пахло ладаном и расплавленным воском. От курений и дыма воздух был плотен и тяжел. Мамино тело, высохшее и уменьшившееся от долгой болезни, которая передалась по наследству и мне и от которой, конечно, умру и я, лежало неподвижно, облаченное в эту новую черную одежду. Горели желтые восковые и белые стеариновые свечи, и язычки колебались от нашего дыхания, словно от легкого дуновения ветерка. Под опущенными веками скрылись красивые мамины глаза, на протяжении ее долгой и тяжелой жизни они пролили реки слез, пока не стали сухими-сухими, они видели, как я рос, а потом покинул и дом, и бедное село, растянувшееся среди полей.

«В детстве ты был хилым, — частенько говаривала мне мать. — Исполнился тебе годик, потом два, а ты все на ножках не держался. У меня не было сил носить тебя на руках, и я таскала тебя на плече. Таскала на плече, пока кожа на нем не загрубела, как бывает у волов — от ярма у них кожа на шее делается как подметка»…

Мне захотелось наклониться над ней, расстегнуть безрукавку, а потом и белоснежную рубашку, которую она никогда не надевала и хранила в сундуке, в ожидании смертного часа, коснуться ее плеча — плеча, на котором она носила меня и где кожа, наверно, и сейчас была грубее, чем на другом.

Однако я не решился на это. Мне стало стыдно людей, стоявших вокруг, и я не тронулся с места. Близкие и дальние родственники из Омиды и соседних сел, явившиеся оплакать мать и принять участие в ее погребении, смотрят на покойницу, а насмотревшись, окидывают взглядом и меня. Сестра моя, Елизабета, рассказывает:

— Мы обе спали вот здесь, в комнате, при зажженной лампе, ведь мама всегда боялась темноты и спала только при свете. Она проснулась, окликнула меня и попросила зажечь свечу. «Зачем тебе свеча?» — «Я умираю. Чувствую, что вот-вот умру».