Захария Станку - Как я любил тебя

Вся Добруджа, от мутного Дуная до вечно неспокойного моря, от диких зарослей дельты до меловых скал Калиакры, благоухала солнцем и камнем, чертополохом и бурьяном, акацией, известью и навозом.

И еще она пахла жирным илом и застоявшимся болотом, влажным камышом и соленой рыбой, гнилой травой и мохнатыми овцами, пометом перелетных птиц и кабаньим калом.

Табуны лошадей паслись в жесткой, колючей траве.

Ту же жесткую, колючую траву щипали стада быков и коров, гурты черных как смоль буйволов и маленьких рыжеватых ослов, мулов и криворогих, бородатых коз.

Среди лета, покачиваясь на широких крыльях, прилетал издалека ветер, волновал бескрайние просторы ржи и овса, ячменя и спелой пшеницы, кукурузы и подсолнечника.

В это время вся Добруджа была словно облита расплавленным золотом, а может, и целиком выкована из него самыми знаменитыми из знаменитых мастеров.

Осень приходила иногда с моря, на гребнях высоких вспененных волн. Иногда же — с севера, спускаясь вместе со стадами черных туч.

И тогда на эту чу́дную древнюю землю набрасывались неистовые ураганы и обрушивались проливные дожди.

Золото Добруджи разом теряло свой яркий блеск и за одну ночь превращалось в старую, позеленевшую бронзу.

Через месяц приходила зима, огромной белой медведицей опускалась на четвереньки и, глухо ворча, принималась с натугою дуть сквозь зубастую пасть.

Растревоженные этим воем, по обледенелой земле Добруджи, шипя, вились гигантские змеи вьюг. От зари до зари метались они между небом и землей, взрывая ослепительно белый снег. Казалось, что повсюду с тихим шелестом пылает волшебный огонь, белый и холодный.

Какой была тогда Добруджа?

Добруджа была вся из серебра. Из ледяного серебра.

И земля казалась пустынной и мертвой.

Спали, спрятавшись в своих норах, барсуки. Жирные дрофы зарывались в огромные, величиной с дом, сугробы. Зайцы, навострив уши, грызли низкие заросли шиповника, росшего на межах.

А на дорогах…

На дорогах, которые лишь местами проступали из-под снежных заносов, хозяйничали стаи голодных волков. И горе тому, кто осмелился бы выйти на дорогу.

Над трубами пастушьих лачуг, турецких хижин и татарских сел поднимались черные клубы дыма. Жители Добруджи, какого бы роду-племени они ни были, впадали в зимнюю спячку.

Только море оставалось живым, черным и невообразимо буйным. Оно стонало и ревело. Ревело зловеще и бесцельно.

Ревело одиноко — то печально, то весело

И тревожно.

Ярко вспыхивал Томисский маяк, на мгновение вспарывая тьму. В ответ ему мигал из Тузлы другой маяк.

Их старания, увы, были бесполезны. Ни один моряк, ни один рыбак не отваживался выйти в море.

Даже если в иные дни очистившееся от облаков небо было синим, как стекло, и по ночам его бархат подергивался дымкой бесчисленных звезд.

Ярко-зеленую эмаль — вот что напоминала здешняя весна!

Только скалы Добруджи оставались по-прежнему белыми, как известь.

Неизменно рыжели и обрывистые склоны оврагов: казалось, уже тогда, в первые дни творения, всемогущая десница, безразличная к течению времени, лепила их из глины и обжигала без спешки на медленном, ровном огне.

В далекой своей молодости я провел несколько месяцев в этом диковинном краю. Моя повесть — лишь запоздалое эхо давних переживаний, простых и сильных. Событий счастливых и горестных, что нанесли глубокую и, возможно, смертельную рану бедным человеческим — увы, таким человеческим! — сердцам.

Перевод Ю. Мартемьянова.

© Перевод на русский язык «Художественная литература», 1974.

Не все дети матери моей и отца из тех, что остались в живых, собрались перед нашим домом в Омиде. Я сказал «наш дом», подразумевая, что это дом всех моих братьев и сестер, но я оговорился. Дом в Омиде, где уже много лет живет моя сестра Елизабета, давно не наш дом, он принадлежит ей, только ей одной. К тому же это вовсе не тот дом, в котором все мы родились и выросли. Мой зять Сэмынце, муж моей сестры Елизабеты, как только получил расписку, что никто из нас не предъявляет на наследство никаких претензий, сломал старый дом и на том же месте, только чуть-чуть к югу, построил новый, такой же маленький и темный, как прежний. Когда разрушают дом, будто кто-то умирает. Все равно что кто-то умирает… Точно так же, как кто-то умирает… В том доме, который сломал мой зять Сэмынце, умер дед, чье имя ношу теперь я, умерла сестра моя Рада и брат мой Алексе, в нем умерла моя мать. Отец умер в домике по соседству, в каморке между кузней и маленькой кузницей моего зятя. В новом доме пока еще никто не помер, кроме того, кто его строил в поте лица своего и на свои деньги, то есть самого Сэмынце, моего зятя. Ну что теперь печалиться, что теперь жаловаться?! Ведь в других домах нашего села Омида, растянувшегося вдоль тесной и скудной долины Кэлмэцуя, умерло куда больше людей, чем в нашем доме. В некоторых умерли все, кто там жил… Все… Все, кто там жил. К нам, что были рождены от Тудора и Думитры, от Тудора и Марии, от Марии и Раду Окяна, судьба была милостива. Мне думается, что прежде всего она была милостива к моему брату Алексе…