Захария Станку - Как я любил тебя

Отца утомила болтовня Костандины, он устал от ее бесконечного потока слез.

— Раз так, пойди поплачь над ней. Чего тут мешкаешь?

Костандина быстро пересекает двор, и вскоре до нас доносится ее голос:

— Матушка, матушка, зачем же ты померла, матушка? На кого же ты меня покинула?.. Пятерых я родила Диге, матушка, а Диге все равно мне не верил, матушка, все колотил меня Диге, матушка, говорил, что я вертихвостка, матушка, говорил, чтоб я на парней не заглядывалась; а я на них все глядела, матушка, ведь на то и даны человеку глазыньки, чтобы видеть красу на свету, матушка, чтобы той красе и радоваться. Пока жил мой Диге, матушка, колотил меня он, матушка, бил, пока сам не преставился, а теперь мне, моя матушка, по ночам все снится, матушка, как колотит меня Диге, матушка!..

Отец закуривает другую цигарку. На этот раз он не забывает про нее. Затягивается редко, но глубоко, смакуя каждую затяжку, словно жует какой-то сочный плод, и докуривает до конца. Бросив окурок на землю, он наступает на него ногой и говорит:

— Штефан, пойди позови сюда сестру свою Елизабету.

Брат уходит и приводит Елизабету.

Отец сидит хмурый. Мне кажется, таким мрачным я никогда его не видел. Возможно, что таким я его действительно никогда не видел.

— Пойди скажи Костандине, — обращается он к Елизабете, — пусть замолчит, а если не замолчит, я приду и убью ее. Убью и похороню завтра вместе с твоей матерью.

Моя сестра Елизабета отвечает:

— Будто ты не знаешь Костандину! Ведь она шальная баба.

— Шальная или не шальная, скажи ей, чтоб затихла, и еще скажи, что, если она не замолчит, я приду и убью ее. Убью и похороню завтра вместе с твоей матерью.

Елизабета на мгновение забывает о горе, которое пришло в дом, и на губах у нее появляется легкая улыбка.

— Уж не такой ты человек, чтобы испортить мамины похороны.

Снова звонят колокола: данг, данг, данг-динг, динг, динг!..

Елизабета советует Костандине замолчать, и та умолкает, но молчать она не может, подходит к нам и останавливается в нескольких шагах от отца.

— Стало быть, вы не дозволяете мне причитать по матушке, прогоняете? Ладно. Не буду я сегодня ее оплакивать. И завтра не буду, если такова ваша воля. А вот когда вы помрете, кто мне запретит тогда причитать? Я и по вас тогда поплачу, и по маме попричитаю, и по вам обоим попричитаю, пока не напричитаюсь вдоволь.

Моя сестра Евангелина чувствует, что происходит что-то неположенное. Она подходит и, обняв Костандину за плечи, слегка подталкивает ее:

— Пойдем со мной, Костандина, оставь отца в покое!

Моя сводная сестра позволяет увести себя на другой конец двора. Хлопнув калиткой, даже совсем уходит. Но, забыв о слове, данном отцу, ухватившись руками за колоду возле колодца, начинает причитать:

— Матушка, матушка, зачем ты умерла, матушка, на кого ты меня покинула, матушка?

Вслед за Костандиной принимаются голосить и другие. Женщины причитают сначала по матери, они называют ее по имени, припоминают все многочисленные несчастья, которые ей довелось пережить со времен девичества и до последней ночи, когда она умерла. У нас в Омиде, да и по всей долине Кэлмэцуя, люди достаточно хорошо знают друг друга. Каждый знает о другом все — все, вплоть до самых мелочей.

Но вскоре все женщины, за исключением моих сестер, собравшиеся в нашем доме и во дворе, забывают про мать и начинают причитать по своим покойникам.

Велико число усопших, господи, и когда думаешь о них, невозможно не спросить, как же все они умещаются на таком маленьком кладбище? Но вот умещаются. Мертвые, закопанные в землю, смешиваются с землей, сами становятся землей, и в ту землю снова закапывают других мертвых, все время новых и новых, и они в свою очередь и в свое время тоже превращаются в землю… Мама умерла… И не так уж много утечет воды в Кэлмэцуе, как и она станет землей… станет прахом…

— Илие, Илие… Зачем ты умер, Илие? Ты умер, Илие… На кого ты покинул меня, Илие?

Моя сестра Евангелина тихо говорит:

— Это Марица Крынгуш. Не прошло еще недели, как ее муж утонул в Дунае. Он грузил на баржи зерно, упал в Дунай, течение затянуло его, и он утонул.

— Сколько детей осталось после него? — спрашиваю я сестру.

— Только пятеро, — отвечает она, — только пятеро. Могло бы остаться и больше, но двоих Марица сбросила. Чокоша поставила ей на живот горшок, и она двоих сбросила. Сама чуть от этого не умерла, да вот жива осталась.

— Это хорошо, — говорю я, — хорошо, что не умерла.