Захария Станку - Как я любил тебя

Женщины всю дорогу переругивались, а я молчал. Наконец мы выбрались из окружавшего нас убожества, миновали заваленное навозом и нечистотами поле и вышли к обрывистому берегу моря. На песке под палящим солнцем лежало несколько рыбацких лодок. Лодки были старые и ветхие. Я бы даже под страхом смерти не согласился сесть в такую лодку. С лодок я перевел взгляд на море. На море, где мы плавали с Урумой… Гагаузки между тем отыскали в ложбине между скал укромное место.

С моря меня увидел ветер и, сжалившись, обдал своею свежестью. Море тоже заметило меня. Разгневавшись, оно вздыбилось, загудело. Я тоже рассердился на него, отвернулся и взглянул на гагаузок. Бабенки по очереди подносили бутыль ко рту и не успокоились, пока не осушили ее до дна. Глаза у них помутнели. Меня они уже не видели. Обо мне они просто забыли. Позевав, уснули. Захрапели. Целый рой больших зеленых мух налетел на спящих, облепив их нарывы и язвы. Я подошел к ним, одернул им юбки и прикрыл ноги почти до лодыжек. Потом долго мыл руки и лицо в соленой морской воде, довольный, что так дешево отделался. Оставив гагаузок храпеть, я пошел обратно в село. Отвязал коня. Сел верхом и поскакал в Сорг. Возле церкви увидел отца Трипона. Тут же был и пастух. Обнявшись, они лобызали друг друга в усы. Наверно, подумал я, святой Варнава уже открыл попу, а тот передал пастуху, где обретаются его заплутавшие овцы.

— Но-о-о, кляча…

На полпути я снова наткнулся на жандармов. Их рослые, сытые кони шли шагом. Меж ними со связанными за спиной руками, едва волоча по пыльной дороге босые ноги, брели двое турецких парнишек. Шаровары их были в заплатах, фески старые и засаленные. Я поклонился жандармам, собрался с духом и спросил:

— Они что, украли что-нибудь?

— Украли, — ответил один из жандармов, — украли овец у Пинти-пастуха.

Я улыбнулся, хотя от жалости к туркам мне хотелось плакать. И добавил:

— Пастуха этого я только что видел в Коргане. Он искал своих овец. Потом пошел с отцом Трипоном в церковь.

— Вот и мы ведем этих жуликов в церковь, пусть отец Трипон обратит их в истинную веру.

Я снова засмеялся. На этот раз от страха перед жандармами. Жандармы тоже захохотали — от самодовольства. Кони их не смеялись. Так же как и мой конь. Лошади никогда не смеются. И никогда не плачут. Смеются только люди. И плачут одни только люди. Турки тоже были людьми. Однако они не засмеялись и не заплакали. А побрели дальше меж рослых и лоснящихся жандармских коней. Вдруг я услышал удалое гиканье. Оглянулся, посмотрел вслед проехавшим румяным молодцам жандармам и туркам. И увидел, что теперь босые турки со связанными за спиной руками уже не брели меж коней, а бежали впереди. Жандармы вопили:

— А ну, бегом! Бегом что есть духу!

— Бегом! Не то догоним — копытами затопчем!

Турки бежали. Бежали изо всех сил. Но рослые, сытые, лоснящиеся жандармские кони уже настигали их.

— Бегом! Что есть духу! Догоним — затопчем!

Была ли это только игра? Или жандармы и впрямь надумали до смерти затоптать парнишек копытами своих коней? О Добруджа! Сверкающая золотом и серебром. Добруджа гордая и униженная. Величавая и дикая…

— Но-о-о, дохлая! Но-о-о!

Я поспешил убраться подобру-поздорову, свернув на дорогу, которая вела в Сорг.

Сквозь стук неподкованных копыт лошади, уносившей меня в Сорг, я услышал, как хлопнул выстрел. Но не остановился. И не обернулся. Раздался еще выстрел…

— Но-о-о! Нно-о-о, дохлая!

Дохлая послушалась. Понеслась — только копыта замелькали. Вскоре спина лошади была вся в мыле.

Дикая Добруджа! Покрытая камнем и сожженная солнцем. Необыкновенная Добруджа. Сверкающая медью, золотом и серебром. Добруджа! Суровая, прекрасная и жестокая земля. Обильная и нищая. Вшивая и все-таки чудесная Добруджа. О Добруджа!

Я потянул лошадь за гриву, переводя ее на спокойную рысь. Лошадь послушалась. Пошла, как я желал, ровной рысью, и вскоре я подъехал к почтенному дому моего почтенного хозяина.

Селим Решит увидел меня, подозвал и, послав плевок мимо моего левого уха, спросил:

— Хорошо повеселился, нечестивая собака?

Если бы я сказал ему правду, он бы не поверил. И я солгал. Нарочно захохотал во всю глотку и сказал:

— Хорошо, хозяин. Как нельзя лучше.

Я рассказал ему, что повстречал жандармов, которые приказали напомнить о себе господину старосте.

— Ладно, ладно… Отвезу им в дар барана.

О тех двух турецких парнишках я не обмолвился ни словом. Ни словом не вспомнил и об угрозе отца Трипона. Уже наступил вечер, как всегда в Добрудже, полный очарования и тайны. Урума не произнесла ни слова, хотя почти не спускала с меня своих больших слегка раскосых глаз, зеленых, как дикие травы дикой Добруджи. Она смотрела на меня с укором и болью. Словно на смердящую падаль.