Захария Станку - Как я любил тебя

— Стряслось что-нибудь? Твои посетители чем-то взволнованы.

— Беда, — ответил мне тот, — большая беда. Жандармы арестовали двоих турок из Измира, обвинили их в том, что они украли овец у какого-то Пинти…

— И… что же потом?

— Застрелили по дороге к тапальскому участку. Арестованные, дескать, пытались бежать, вот они, жандармы, их и застрелили.

— Ну и… Что же будет теперь?

— Ничего, — ответил Вуап, — ничего не будет. Пройдет еще время, и жандармы снова застрелят двоих турок, или двоих татар, или двоих болгар. В Добрудже к таким делам привыкли…

Я сгрыз конфеты. Выпил кофе. Выкурил пять сигарет. Заплатил. Убрался восвояси. Нашел в сарае горбушку хлеба и жареную баранину. Отодвинул их. Вытянулся на засохших шкурах. Значит, может быть… Может быть, эти двое турок погибли и не по моей вине. А возможно, что и по моей… Нет. Они погибли потому, что так им было на роду написано: умереть молодыми от жандармских пуль. Так на роду написано?.. Ничего им нигде не было написано. Но тогда почему они погибли? Они погибли потому… Они погибли потому, что их застрелили.

Пришел хозяин, спросил: Ты был в кофейне?

— Да. Кофе и конфет захотел. Да и табак весь вышел.

— Слышал про тех двоих турок, которых застрелили?

— Слышал.

— Хорошо, что это турки. Хорошо, что не татары!

Хорошо так хорошо…

Таким вот образом, гоняя лошадей с каменными катками, обмолотили мы ячмень и пшеницу, рожь и овес. Уложили солому в четырех сараях на дворе и прикрыли ее сухой травой. Уруму я встречал по вечерам, когда она пригоняла с пастбища табун. Вместе у колодца мы поили коней. Мельком я видел ее и по утрам. Говорить со мной она перестала вовсе. Но Хасана, чья вина так и осталась для меня тайной, она била каждый вечер. И как раз в тот день, когда я облегченно вздохнул, радуясь окончанию всех тяжелых работ, Селим Решит позвал меня к себе и приказал:

— С завтрашнего дня, нечестивая собака, снова займешься табуном.

Однажды — это было после того, как мы сжали весь хлеб, обмолотили и засыпали на хранение в амбары, — Селим Решит позвал меня и сказал:

— Слушай, нечестивая собака. Вчера я побывал на пастбищах и видел, что трава вся посохла. Давно не было дождя. А дни стоят слишком жаркие.

— Да, хозяин, дни стоят слишком жаркие. Просто палит.

— Такова воля аллаха, грязная собака. Аллах пожелал, чтобы нынешнее лето, которое послано нам по его милости, было очень жарким.

— Да, хозяин, такова воля аллаха. И жаловаться на него мы не имеем никакого права.

— Моим коням, слуга, уже мало травы, хотя они пасутся целыми днями.

— Да, хозяин, ваши кони едят не досыта. Чуть ли не голодают.

— Мои кони голодают, нечестивый. А чтобы мои кони не голодали, ты будешь теперь отводить их на пастбище и по ночам.

Мне захотелось подразнить хозяина, и я решил затронуть его самое больное место — кошелек.

— Но, хозяин, мы ведь договаривались, что я буду пасти ваш табун только днем.

Татарин меня разочаровал. Против моих ожиданий он остался спокоен.

— Твоя правда, грязная собака. Я прибавлю тебе еще несколько леев. Доставь мне удовольствие.

— Ради вашего удовольствия, хозяин, коли об этом зашла речь, я готов на все. Вы обращались со мной по-людски…

— Ходжа говорит, что с таким бродягой, как ты, я обращаюсь слишком хорошо.

— Ходжа много чего говорит…

Ойгун — так звали ходжу из убогого татарского села Сорг. Ойгун Джемил… Мужчина средних лет. У него кривые коротенькие ножки. Большая голова, широкое лицо, а борода длинная и жесткая, как пучок конопли. Сталкиваясь с ним на улице села, я каждый раз уважительно сдергивал с головы шляпу. Ходжа носил тюрбан. Моргнув, он нехотя кивал мне в ответ. Ему не нравилось, что я нашел, хотя бы временный, приют среди татар, его паствы, и нанялся слугой к Селиму Решиту. Может быть, этого сонного ленивца настраивала против меня толстая Сельвье, мать Урумы? А может быть, его подговаривали и местные парни, которые уже не раз обещали отсечь мне ятаганом голову, если я как можно скорее не уберусь из этих краев. Бедная моя головушка! Многие злились на меня из-за всяких пустяков и жаждали проломить мне голову. Но я сохранял ее назло всем и намеревался беречь и впредь. Пугали меня ятаганы татарских парней? Нет. Не пугали. Некоторым из них, самым отчаянным, которые подстерегали меня на пути к кофейне, где я покупал табак, я показывал нож. Они злобно ухмылялись. И принимались издеваться:

— А что ты умеешь им делать? Может, резать овец и сдирать с них шкуру?