Захария Станку - Как я любил тебя

— Ленк… Я тоже хочу… Но не как всегда… Только если ты поймаешь меня… Я сяду на коня, какой попадется. И пущу его вскачь. Ты тоже сядешь на коня, и тоже наугад. И поскачешь за мной вдогонку. И… если нагонишь меня… если поймаешь, я твоя раба, Ленк, и тогда делай со мной, что захочешь.

Она не стала ждать ответа. Помчалась к пастбищу и бросилась к первому коню, который оказался на ее пути. Вцепившись в гриву коня, прильнула к его спине, слившись с ним в единое целое. На мою беду у меня не было ни быстрых Уруминых ног, ни ее гибкого проворного тела. Соблазн был велик. И я побежал. Довольно быстро. Одним духом добежал до пастбища и тоже вскочил на первого попавшегося коня. Урума вернулась, осадила своего жеребца рядом с моим, не желая ни на полшага опережать меня, и спросила:

— Ты готов, Ленк?

Я крепче вцепился в гриву своего коня и ответил:

— Готов.

Она тонко, по-змеиному свистнула. Наши необъезженные лошади, которые словно этого и ждали, вытянули к луне свои морды, отделились от табуна и пустились во весь опор, словно призраки. Началась фантастическая скачка сквозь добруджийскую ночь, блиставшую ярким золотом и плавленым серебром, по бескрайней равнине, плоской, как ладонь, в щетине колючих трав. Далеко позади остался табун. Позади осталось и огромное море с мерцающим золотым мостом, уходившим вдаль. Осталось и затерялось позади татарское село Сорг.

Порой я настигал ее. Нас разделял какой-нибудь шаг. Урума с рассыпавшимися, развевающимися на ветру волосами время от времени оборачивалась на сумасшедший топот моего коня. От лунного света круглое лицо ее казалось еще более желтым, чем обычно. Я различал ее белые зубы. Раскосые глаза, в которых плясали молнии. И не удивился бы, если б она вскинула сталь кривого кинжала, исторгла из груди боевой клич, с татарской ловкостью повернула коня и напрочь снесла бы мне голову… В тех местах и той ночью даже смерть от руки Урумы показалась бы мне сладостной. Да. Даже смерть…

Пока мы скакали сквозь лунную ночь, у моего растревоженного воображения, долгое время скованного цепями, выросли крылья. Мне почудилось, будто Урума — это не просто Урума, но целая орда ее прародителя Батыя. Хотя Батый умер много-много веков назад. Перемерло и его воинственное племя. В пыль и прах превратилась некогда огромная держава татар. И от всего этого осталась только юная татарка, за которой я мчался теперь, безжалостно нахлестывая коня. Усмехаясь, Урума вновь свистела по-змеиному, обходила меня, когда я меньше всего ожидал, и безумная скачка, на мгновение стихнув, возобновлялась с еще большей яростью.

Так миновали мы множество пастбищ — и хотя старались держаться в стороне от чужих табунов, но, сами того не желая, пугали и разгоняли их. Еще немного — и мы очутились бы в болгарском селе, известном своими злыми собаками и суровыми бородатыми мужиками, проворными и воинственными.

Опьяненная скачкой и упоительным сиянием луны, Урума, однако вовремя вспомнила об опасности и, сделав широкий круг, повернула коня. Следом повернул своего и я. И вот после дикой и безумной гонки, когда я и думать забыл о времени, мы оказались вдруг наедине с песчаным берегом и золотым мостом, протянувшимся от луны до горизонта, где море сливалось с усыпанным звездами небом. Урума спрыгнула на песок, и взмыленный конь, отпущенный ею, умчался в табун. Я тоже соскочил на песок

— Ты не догнал меня, Ленк. Тебе не удалось догнать меня. — Она коротко рассмеялась. И, еще не кончив смеяться, прибавила: — Я и не ждала, что ты догонишь меня, Ленк. Ты невезучий, тебе ни капельки не везет…

Не везет! Ни капельки не везет! Я и впрямь был невезучий. Родился где довелось, в какой-то Омиде. Родился от кого пришлось. Как пришлось. Я еще раз пожалел, что появился на свет и что, появившись, не нашел в себе сил расстаться с жизнью. Тоска, мой заклятый враг, кружившая надо мною уже с вечера, теперь взяла верх. Я не приложил никаких усилий, чтобы отпихнуть ее от себя и прогнать. Как обычно, улегся на песок, напустил на себя равнодушный вид, словно Урумы тут и не было вовсе. Татарочка, удивленная моим поведением, замерла в молчании. Потом шепнула:

— Подвинься, Ленк. Я разогрелась во время скачки. А теперь мне холодно. Я боюсь простыть.

Я подчинился приказу, не выдав своей радости. Подвинулся. Тонкое тело девушки, ее круглое и желтое, как луна, лицо прильнули ко мне. Я почувствовал биение ее сердца. Оно билось часто, очень часто. Прошло немного времени, никто из нас не проронил ни слова, но сердце ее стало биться спокойнее. Зато стройное тело воспламенилось и пылало огнем. Татарочка стала искать мои губы. Их нетрудно было найти, и она нашла. Впилась в них, прокусив до крови. Насытившись моими горькими губами, взяла в свои маленькие детские ладошки мое лицо и прошептала: