Захария Станку - Как я любил тебя

Отец смотрит на нее, и глаза его сияют от любви, глядит он и на своих детей, что когда-то были живы, а потом умерли. Мать взглянула и на моего брата Иона.

— Ты сделался адвентистом. Это опечалило меня, но знай, сынок, что здесь никому не делают отличия, никому…

Штефану она сказала:

— Рожала я тебя в великих муках. Так мучилась, что чуть не умерла, но все равно ты был мне дорог… Я любила тебя и так страдала, что мне, больной, пришлось отдать тебя Тудорице, жене путевого обходчика Фоамете, чтобы она выходила тебя.

Штефан, у которого лицо распухло от слез, снова разрыдался.

— Плачь, — сказала ему мама. — Твои слезы превратятся в звезды. Ведь звезды — это слезы, людские слезы, поднявшиеся на небо.

Я испугался, что мама ничего не скажет мне.

— Зэрикуце, пусть тебя не мучает совесть, Зэрикуце, что ты не показал мне, каков он, белый свет. Теперь я увидела море, и увидела горы, и увидела всю землю, Зэрикуце, а скоро увижу и небо со всеми звездами.

Пока мама говорила, Алексе улыбался, улыбалась и Рада. Она погибла от выстрела из ружья, но никаких следов ни на голове, ни на шее у нее не было. Никто из нас не успел ничего ответить маме, сказать ей хотя бы слово: она вдруг растаяла в воздухе, а вместе с ней исчезли и Алексе и Рада…

— Смотри, как они спят!

— Спят, почему бы им и не спать — устали.

Это говорит сторож Кытике, а отвечает ему мой брат Ион-адвентист. Мы просыпаемся от этого разговора и от света, который обволакивает нас.

Небо чистое-чистое и синее, словно цветущее поле льна. Луна уже исчезла, а солнце вот-вот взойдет. Сторож Кытике ест печеную кукурузу. Я чувствую, что очень голоден, и спрашиваю его:

— Где ты пек кукурузу?

— Это не я пек, а ребята, что пасут лошадей. Они пекли, и я взял у них початок. Хочешь половину?

— Хочу. Мне так вдруг захотелось есть, совсем неожиданно…

— Все желания бывают неожиданными, — замечает сторож Кытике, — особенно нехорошие.

Он разламывает кукурузный початок и протягивает мне не тронутую им половину.

— Спасибо, нене.

— Почему ты зовешь меня нене? Ведь я всего на два года старше тебя.

— А я думал, намного старше.

Сторож закуривает и уходит. Отец протирает ладонями глаза и говорит:

— Я бы тоже закурил.

Мы курим. От горечи у меня перекашивается рот. Мой брат Ион-адвентист — единственный из нас, кто не сомкнул глаз за всю ночь, — говорит:

— Вроде бы пора возвращаться в село.

Отец, кажется, не понял и переспрашивает:

— Ты что сказал, Ион?

— Говорю, что вроде бы пора возвращаться…

— Да, — говорит отец, — вроде пора.

Он тушит пальцами окурок и бросает в высохшую траву. Потом ему кажется, что он плохо загасил окурок, и он разминает его пальцами.

Мы покидаем виноградник. Сначала идем дорогой, потом спускаемся по тропинке к железнодорожной насыпи, за которой находится наш двор и наш дом. Навстречу нам мальчишки и девчонки гонят коз. Те, что постарше и уже ходят в школу, снимают шляпы и здороваются. Младшие с удивлением смотрят на нас, засунув палец в рот. Мы выходим на железнодорожное полотно. Наш сосед, дурачок Санду, колотит палкой по стволам акаций и ругает их последними словами. Вот уже больше тридцати лет он занимается этим с утра до вечера. Братья возили его по разным докторам, но все без толку. Вчера и позавчера этому блаженному было приказано не вылезать из землянки. Он там и сидел. А если бы появился у нас во дворе, весь народ, собравшийся на мамины похороны, только бы на него и пялил глаза.

С железнодорожной насыпи мы оглядываем наш двор: там стоит телега и лошади тетки Уцупер из Секары, телега с лошадьми тетки Чури из Кырломану, телега и лошади Соряна. Они пока не уехали. Они еще побудут с нами, чтобы утешать нас и помочь нам прийти в себя.

Вместо того чтобы спуститься прямо к дому, отец сворачивает на тропинку, идущую вдоль железной дороги. Мы следуем за ним, не спрашивая, куда он направляется, шагаем мимо забора, что отделяет двор Флорою от железной дороги, потом вдоль кладбищенской ограды. Следуя за отцом, выходим на шоссе. Тут отец останавливается и, обернувшись к нам, говорит:

— Пойдем посмотрим на могилу. Среди вчерашней суматохи я даже не разглядел, какая она.

Мы снова входим на кладбище. Могила матери такая же, как и все могилы, только свежая. На земляном холмике несколько отпечатков босых ног. Крест поставлен криво, но зато на нем достаточно четко выведено имя — М а р и я. Вопреки обычаю никто не написал ни года ее рождения, ни года смерти, не начертал даже фамилии, только имя — Мария… Но разве этого не достаточно?