Захария Станку - Как я любил тебя

— Мне кажется… мне кажется, что лицо у тебя было в веснушках, нос немножко курносый, а глаза голубовато-зеленые. Правда?

— Совершенно верно, Веве, таким я и был.

Мои сестры, не спавшие столько дней и ночей, опять накрыли на стол. В который же это раз? Наконец-то и мы садимся обедать. Евангелина подсаживается ко мне.

— Чорба из курицы с помидорами и перцем. Кушай, Зэрикуце, кушай! Ты ведь проголодался.

Хлеб горячий, а чорба — прямо огненная. Ест и брат мой Штефан, и Ион-адвентист, едят и мои сестры, Рица и Ляна. О тетушке Уцупер и тетке Чуре и говорить не приходится — они едят так, что за ушами трещит!

Все сестры отца хлопочут вокруг него, как около ребенка.

— Выпей цуйки, Тудор, подкрепись немножко.

Отец выпивает цуйки.

— Спасибо, сестра.

— Тудор, выпей еще, легче на сердце станет.

Отец выпивает еще цуйки. Лицо у него краснеет. Много он пить не может. Он съедает миску чорбы, потом вторую и третью и несколько ломтей хлеба. Запив все кружкой вина, говорит:

— Пойду во двор, лягу на солому. Что бы ни случилось, меня не будите, дайте отоспаться.

Он уходит. Пусть идет и выспится, хотя тетке Уцупер страх как хочется поговорить.

Я тоже поел, но все, что съел и выпил, тяжестью легло в желудке, словно глотал я камни, а пил расплавленный свинец. Мне хочется курить, но сигареты кончились. Штефан предлагает:

— Я схожу, брат, куплю.

У нас в селе, в Омиде, не одна корчма, а пять или шесть, и в каждой торгуют сигаретами.

— Спасибо, — отвечаю, — я сам схожу. Хочу посмотреть село, давно его не видал.

Моя сестра Елизабета протягивает мне палку.

— Это отцовская. Смотри не потеряй. Нехорошо гулять по селу без палки. Собаки злые, могут покусать.

Я принимаю от сестры палку, узловатую, блестящую и тяжелую, скорее дубинку, чем палку.

Моя сестра пристально смотрит на меня и улыбается. Вчера мы похоронили мать, а сегодня Елизабета находит в себе силы улыбаться! Она улыбается и говорит:

— В этом селе люди тоже злые, не только собаки.

— Везде так. Люди добрые и люди злые… И не добрые, и не злые.

— Может, оно и так, как ты говоришь, — отзывается сестра, — но таких злых, как у нас, не думаю, что можно было бы найти еще где-нибудь…

Я пожимаю плечами. И верю ей, и не верю, а сестра кивает головой.

— Вчера ночью, — говорит она, — вчера ночью, когда мы стояли у маминого изголовья…

Елизабета умолкает. Она спохватывается и умолкает.

— Ну так что же произошло вчера ночью?

— Козы! Были у меня две дойные козы… Так вот, их обеих украли.

— Кто?

— Откуда мне знать! Как говорит пословица: один грех — своровать, сто грехов — подозревать.

— Поговорка эта всем известна, но лучше бы знать, кто вор.

— В конце концов я доищусь.

— И что же ты сделаешь, когда узнаешь?

— Ничего. А что я могу сделать? Просто так, буду знать… буду знать, чтобы проклинать иногда.

— Я не верю в проклятия.

— Напрасно. Если тебя проклянет злой женский язык, проклятие сбудется.

— Об этом мы еще потолкуем.

Зажав в руке палку отца, я направляюсь к центру села. Прохожу мимо домов соседей, выбираюсь на шоссе и сворачиваю к корчме Бучука. У Бучука мой зять Сэмынце брал выпивку для поминок. Люди, выйдя за калитки, провожают меня пристальными взглядами. Я кланяюсь им. Одни отвечают мне, другие — нет. Ничего плохого я им не сделал. По правде сказать, я не сделал им и ничего хорошего, но, во всяком случае, и зла никакого не причинил. Однако человек, видя, что ему не делают никакого добра, полагает, что ему причинили зло.

Вот двор Данчиу, того самого, у которого были красавицы дочери, все до одной умершие от чахотки. Вот дом с широкой завалинкой, возведенный одним из старших братьев матери, Алексе, он держал в этом доме корчму, сам жил в нем и в нем же умер. Одна только мать знала, где он похоронен, да еще, возможно, сестра Евангелина, но она теперь совсем почти не видит. Когда мать отправлялась на кладбище, чтобы пронести над могилами усопших черепок с ладаном, она не забывала своего брата Алексе, она никого не забывала. Всех называла по именам и всех жалела, над каждым роняла слезу, даже над теми, кто умер так давно, что она сама их не знала и никогда не видела. Случалось, что в родительскую субботу она брала с собой на кладбище двух или трех моих сестер.

«Пойдемте, девочки, со мной на кладбище, поплачем над покойниками. Вы узнаете и запомните, где могилка каждого. Когда меня уже не будет, придется вам оплакивать наших усопших, раздавать калачи на помин их душ, готовить кутью и окуривать ладаном могилки, в которых они лежат, где на веки вечные упокоился их святой прах».