Захария Станку - Как я любил тебя

Слова эти она говорит рано утром. (Спозаранку отправлялись женщины на кладбище в родительскую субботу, чтобы еще до восхода солнца успеть оплакать покойников, окурить ладаном могилы, раздать кутью и калачи беднякам, толпою собиравшимся у входа на кладбище. А Губан со всеми своими детьми, конечно, впереди всех.) Мои сестры слушают мать, сонно зевают и вновь закрывают глаза: ведь так сладок сон на заре. И только когда в голосе матери появляется строгость, они вскакивают с постели, умываются и одеваются.

Мать ведет с собой старших девочек на кладбище. Она показывает на кресты, на которых не выведено ни единой буквы, и говорит:

«Здесь похоронен…»

Или:

«Здесь похоронена…»

Она называет имена мужчин и женщин. Мужчин, что некогда жили… Женщин, что когда-то были… Целое село! Всего одно село? Нет. Много сел, очень много сел.

«В земле людей больше, чем на земле, мама».

«Правда, доченька, мертвых куда больше, чем живых. С сотворения мира до самого сегодняшнего дня всё живут и всё умирают люди…»

Мои сестры знают, где погребены наши усопшие. У некоторых покойников нет даже и крестов. Кресты упали, их свалили дожди и ветры, а потом утащили за железную дорогу ребятишки, чтобы развести из них костры и испечь кукурузу… Господь бог только помнит их! А может, и господь бог не помнит.

Мать никогда не забывала могил наших усопших. Она руками подгребала землю в кучки и в каждую сажала или цветок, или кустик. На том месте, где была погребена Думитра, первая жена отца, мать посадила герань. На протяжении всей долгой осени герань не перестает цвести белыми цветами в память рано оборвавшейся жизни. Над останками деда и прадеда отца укрепились корни колючего шиповника. На его ветках до самого декабря сохраняются крепкие красные ягоды, которые любят обрывать и есть дети.

За день не бывает такого часа, чтобы на нашем кладбище в Омиде не играли двое-трое, а то и больше ребят. Одни, забравшись на звонницу, дергают веревку и звонят в память по усопшим, распугивая сов, другие обрывают на могилах цветы и делают из них букеты, чтобы за жалкие гроши продать их на станции проезжающим. На нашей станции все пассажирские поезда останавливаются хотя бы на четыре-пять минут.

«Пионы, барышня, только что нарвал!»

«Тюльпаны, господин, три дня не завянут!»

«Розы, дедушка. Может, вас ждет черноглазая внучка, купите ей роз!»

«Безобразник!»

«Почему безобразник, господин Ридол? Я про вашу родную внучку подумал».

Весь вагон покатывался со смеху. Смеялись и на перроне, смеялись все слышавшие разговор. Кто не знал старого грека-хлеботорговца, который неведомо ради кого трясся над каждым грошом и тайком таскался по девчонкам! Я поднимался на цыпочки, протягивая ему цветы. Он брал их у меня и кидал мне в окно медяк. На него я покупал себе лепешку. Великое это дело, когда живешь в Омиде, в тесной и скудной долине Кэлмэцуя, и можешь время от времени покупать себе лепешку!

Я уже давно не хожу на кладбище и не рву цветы на могилах родных и чужих покойников, не бегаю больше на станцию, чтобы продать там эти цветы, давно уже не покупаю и не ем лепешек, даже забыл их вкус, я совсем утратил их вкус где-то по дороге, как на этой же дороге, которая кончится неведомо где, утратил и вкус к жизни.

«Ты проголодался, Зэрикуце?»

«Нет, мама».

Мать удивлена. Брови ее вопросительно подымаются. Я ничего не скрываю:

«Я ходил на кладбище, нарвал там цветов, продал на станции и купил лепешку».

Мать перебивает меня:

«Теплую?»

Я, улыбаясь, отвечаю:

«Теплую».

И лезу за пазуху. Там под рубашкой у меня спрятана четверть лепешки. Я протягиваю ее матери.

«На, ешь».

Мать отщипывает от лепешки кусочек, один-единственный, подносит его ко рту и долго жует.

«Да, — говорит она, — лепешка давно остыла, но все равно вкусная».

Остаток лепешки она убирает на полку.

«Почему ты не ешь?»

«Нужно и других угостить».

А других так много, что не хватит и целого противня лепешек, чтобы их накормить.

Теперь маме не нужны никакие лепешки — ни для себя, ни для нас. Мы похоронили ее. Мы положили ее в деревянный гроб, а деревянный гроб, обитый черным коленкором, люди, имен которых я даже не знаю, опустили в могилу и задвинули под свод, напоминающий печь в сельской пекарне, где выпекался черный хлеб, белые булочки и лепешки, те самые лепешки, одну из которых и я покупал, если у меня заводились деньги. Станция ведь совсем рядом с кладбищем, а пекарня как раз позади нее.