Захария Станку - Как я любил тебя

— Ешь. Ты уже несколько дней почти ничего не ел.

Отец берет кисть винограда, отрывает от нее по ягодке и кладет в рот.

— Сладкая эта рошиоара, — говорит он, — слаще всякого другого винограда.

Снова редко и печально звонит колокол по покойнику, по новому покойнику. Отец вздрагивает, и хоть знает, что ответа не получит, однако спрашивает:

— Кто же это помер? А? Кто бы это мог помереть?

Восходит луна, огромная, круглая. Вначале она багровая, но, по мере того как поднимается выше и выше, становится все желтее. По дороге вдоль виноградника идет человек. Он бредет одиноко по глубокой пыли проселочной дороги. Бредет и насвистывает, чтобы не чувствовать себя совсем одиноким. Я подымаюсь ему навстречу. Заметив меня, он останавливается и замахивается палкой. Однако здоровается:

— Добрый вечер.

Когда я отвечаю, он узнает меня и смеется:

— Чуть было палкой тебя не огрел.

Надо бы тоже рассмеяться, но мне не до смеха.

— Ты один? — спрашивает он меня.

— Нет, не один.

— Понимаю. С дядей Тудором.

— И с братьями…

Я умолкаю, молчит и он.

— Заходи на виноградник, — приглашаю я, — заходи, отведаем винограду.

— Зайду, если приглашаешь, с удовольствием даже, хотя и сыт по горло. Я наелся и напился на поминках тети Марии. Все, кто там был, — все напились и наелись до отвала. Давно не было у нас в селе таких поминок. Иные до того пьяны, что решили, будто они на свадьбе… Пьют и веселятся…

Человек сворачивает вслед за мной на виноградник. Он здоровается с отцом, с моими братьями. Штефан, который чаще меня навещал родное село и знает здесь всех наперечет, спрашивает:

— Дядя Кытике, не знаешь ли, кто это помер?

Кытике смеется:

— Знаю, как не знать!

Кытике — сельский сторож. Он охраняет виноградники и поля, за что ему и платят крестьяне.

— Тома Урсу скончался.

— Да разве он был жив? Я думал, он давно уж умер.

— Многие думали, что он давно помер, а он все жил. Ему уже за девяносто было, а он все жил, и неведомо, сколько бы еще прожил…

Сторож срывает кисть винограда и начинает отщипывать одну ягоду за другой. Отец, отведав всего несколько ягод, откладывает гроздь в сторону.

— Старик жил у Гуце Урсу, единственного своего внука. Он отдал Гуце и дом, и землю, телегу и плуг, волов и лошадей — все хозяйство, за то, чтобы Гуце кормил его до самой смерти. Договорились они об этом, когда Томе Урсу уже за шестьдесят перевалило. Кто же мог думать, что человек проживет еще столько лет? Совсем в детство впал от старости. Иногда узнает, кто с ним разговаривает, иногда не узнает. Однако насчет еды — тут-то и зарыта собака — поесть он был здоров, ничего не скажешь. Прямо требовал себе еды, а если не наедался, опять требовал. Если же ему не давали, ходил побираться по соседям, выставляя внука на позор. Так и сегодня в обед случилось. Застал его внук, когда Тома побирался, привел домой и запер в комнате. Там он связал ему руки и ноги и давай молотить кулаками по голове. Уж бил он его, колотил, пока Тома не помер. А ребятишки Гуце, которые подслушивали под окном, перепугались и давай кричать: «Караул! Тятька прадедушку убил». Набежали соседи, да уже поздно было. Явились жандармы. «Ты за что его убил, а?» — «Да ел он… уж так он много ел, просто не напасешься». Проходил я мимо ворот, видел, как сидит Гуце Урсу связанный и плачет…

Уже поздно. Колокол больше не звонит. Он будет звонить завтра с утра. Отец обращается к нам:

— Как вы думаете, люди… те, что у нас дома, разошлись уже после поминок?

Ему отвечает сторож Кытике:

— С едой они покончили, а вот пить еще пьют. Сэмынце им таскает из корчмы одну бутыль за другой. «Пейте, люди добрые, — приговаривает, — пусть будет моей теще земля пухом. Пейте, мой бухарестский шурин за все заплатит». Это ты и есть бухарестский шурин?

— Да, это я.

Сторож прощается с нами и, насвистывая, уходит к кургану Годжиу. Там у него шалаш, где он скрывается от дождя, куда порой водит и женщин.

— Почему ты не ешь виноград? — спрашиваю я отца. — Съел только несколько ягодок…

— Словно желчи отведал.

Отец молчит, молчу и я. Молчит и мой брат Штефан. Он уже больше не плачет, со вчерашнего дня его лицо распухло от слез. Ион-адвентист говорит неуверенно:

— Я бы сходил домой, посмотрел, что там делает моя жена.

Никто ему не отвечает. Тогда он обращается ко мне и Штефану:

— Вы тут присмотрите за отцом.

Он уходит. Сначала мы слышим его шаги, потом они стихают.

Луна все поднимается и поднимается. Теперь она совсем желтая, словно сделана из чистого золота. Даже пятна на ее поверхности кажутся золотыми.