Захария Станку - Ветер и дождь

— Может, ты и прав. Может, лучше бы тебе и этого не видеть. Думаю, что и без того в твоей памяти накопилось немало ужасов.

— Меня подстегивало любопытство, Роза. Странное любопытство нашего странного века. Возможно, это было чисто писательское любопытство. Существует ведь еще и такой вид любопытства.

— Любопытство, ты говоришь? А может, не только любопытство?

— Может, Роза. Но я и сам не отдаю себе в этом отчета.

— Мне всегда казалось странным, что люди, множество людей, способны собраться вместе, чтобы поглядеть, как будут убивать другого человека. Наверно, в каждом из нас еще дремлет что-то оставшееся от доисторических времен. Какой-то дикарский инстинкт… Война, убийство пробуждают в нас наше дикое прошлое, которое таится в нашем сознании или в подсознании, называй это как хочешь.

Я слушал ее голос. Она говорила спокойно и производила впечатление уравновешенного человека, у которого тяжелые воспоминания не заглушали вкуса к жизни. Редко, очень редко воспоминания заглушают желание жить. Даже самое большое несчастье не в состоянии погасить этот инстинкт жизни. И часто человек начинает с особой силой цепляться за существование именно после того, как он пережил большое горе.

Мне казалось, что я слышу не только голос, но и биение сердца моей спутницы. У меня даже возникла вдруг странная уверенность, что ее сердце бьется аритмично. Да, да, я был убежден, что сердце Розы Калеб бьется неправильно. И хотя я ничего не смыслю в медицине, я почему-то был теперь убежден, что у Розы больное сердце, что она может очень легко умереть. И что она сама это знает. Да, да, она знает о своей болезни. И все-таки работает с утра до ночи, отдается работе целиком. Потому что работа эта состоит в том, чтобы спасать жизнь другим.

— Как это тебе удалось, Роза, выжить в лагере?

— Не знаю. Иногда я и сама удивляюсь. Это было нелегко, но я все-таки выжила. Другие умерли…

— Нетрудно себе представить, что вы испытали. Или наоборот — очень трудно.

— Ты видел бараки?

— Видел. Некоторые сохранились.

— В них содержалось такое количество заключенных, что мы вынуждены были спать стоя, если это вообще можно назвать сном. Иногда нас ни с того ни с сего вытаскивали и начинали избивать. В таких случаях поблизости всегда играла военная музыка — военные марши, а иногда и сентиментальные старинные вальсы заглушали крики избиваемых.

— Я видел неподалеку от лагеря села, обыкновенные немецкие села. Как ты думаешь, их жители знали о том, что происходило в лагере?

— Знали ли они?! Да вся Германия прекрасно знала, что происходит в гитлеровских лагерях. Я в этом не сомневаюсь. Теперь они хотят свалить всю вину только на Гитлера и его приближенных. Но один Гитлер никогда не смог бы сделать то, что он сделал. Ни Гитлер, ни Геринг, ни даже вся их банда никогда не смогла бы осуществить и тысячной доли своих планов. Значит, кто-то им помогал. У них были сообщники. Много, очень много сообщников. Неподалеку от нашего лагеря, рядом с одним из окрестных сел, был мыловаренный завод. Догадываешься, на каком сырье он работал? Что ж, может, и там никто ничего не знал?

— Когда тебя привезли в Бухенвальд?

— Осенью. Через несколько месяцев после того, как Гитлер и Антонеску напали на Советский Союз. Меня арестовали и отправили в немецкий концлагерь, потому что они думали, будто я коммунистка. Нас везли поездом. Дорога длилась долго, очень долго. Казалось, ей не будет конца. Вагоны были заперты и за все время пути ни разу не открывались. Ни разу нам не дали пищи. Не давали даже воды. И люди, конечно, умирали. Каждый день кто-нибудь умирал. То, что происходило в вагонах, можно сравнить разве только с картинами Дантова «Ада». Впрочем, это не совсем так. Сегодня уже каждый знает, что происходило во время войны. Но Данте — он вряд ли мог себе это представить. Нужен второй, новый Данте, чтобы мир увидел воочию лицо современного ада.

— Ты читала Данте?

— Вернувшись из лагеря, я его прочла. Но книга меня уже не взволновала. По сравнению с тем, что я пережила, «Ад» Данте показался мне выдуманным, ненастоящим. Но зачем я тебе все это говорю? Ах, да… Пожалуй, потому, что у меня есть кое-какие претензии к вам, писателям. Вы думаете, что ваше призвание в том, чтобы годами шлифовать слова. Вы и сегодня, как много лет назад, пишете романтические истории о любви. Нужно, конечно, писать и о любви. Но разве можно забывать о людских страданиях? Разве можно забывать о том, что случилось с нами?