Захария Станку - Ветер и дождь

— Мы примем вас с радостью, — продолжал Гынж. — Нам есть о чем рассказать. Может быть, вы все запишете и передадите другим…

Чем ближе мы подходили к селу, тем труднее становилась дорога. Но больше всех страдал, конечно, Клементе Цигэнуш. Один из Гынжей вел на поводу лошадь, на которой сидел раненый, а другой шел сзади и следил, чтобы он не свалился с седла. Пахло дождем, мокрой землей, лошадиным потом. Эти запахи всегда напоминали мне те давно прошедшие годы, когда и моя жизнь была переполнена до краев полями и водами, лесами и перелесками, суровыми запахами земли и острым запахом лошадиного пота… Потом я переехал в другие края, с другим пейзажем, другой средой, и это было похоже на то, как будто я перебрался на другую планету. Место полей и вод, лесов и пастбищ заняли дешевые кофейни с едким папиросным дымом, со стаканами остывшего мутного чая… И вместо запахов земли я стал привыкать к запахам нечистот, которые никогда не убирались с кривых улочек городской окраины…

Вдруг, когда никто этого не ожидал, Клементе Цигэнуш стал сползать с седла. Гынж, следовавший за ним, едва успел подхватить раненого и не дал ему рухнуть в дорожную грязь. Цигэнуш был без сознания. Надо было бы положить его на землю, но она была покрыта толстым слоем грязи.

— Что же делать? — спросил я Гынжей.

— Ничего, — ответил один из них, который был ниже всех ростом, но, пожалуй, шире всех своих сородичей в плечах. — Ничего не сделаешь. Я понесу его дальше на руках. Я бы донес его и до самого села, но по дороге он придет в себя, не беспокойтесь.

Гынж ловко взвалил Цигэнуша себе на спину, но, так как носильщик был мал ростом, ноги раненого волочились по земле.

— Ничего, — сказал Гынж улыбаясь. — Это дело мы сейчас уладим, посажу-ка я его на плечи…

Так он и сделал, и мы снова тронулись в путь. Я шел сзади и, глядя на ноги Цигэнуша, увидел, что на одной штанине появилось красное пятно. Дождь промывал штанину и не давал крови запечься, и она все еще продолжала сочиться из раненого колена, зловещее пятно увеличивалось на глазах. Из страха, что раненый потеряет слишком много крови, мы вынуждены были все же уложить его на землю и покрепче затянуть жгут на колене. Только бы он дотянул до села, а там мы, наверно, сможем оказать ему настоящую помощь.

Туман стал гуще и окутал нас со всех сторон почти непроницаемой пеленой. Мы перестали видеть дорогу и продолжали продвигаться вперед на ощупь, шаг за шагом. Во всем этом не было ничего удивительного — надвигалась ночь, и мы понимали, что попадем в село, когда уже окончательно стемнеет.

Так и случилось… Урлэвынт встретил нас редкими огоньками, лаем собак, шевелением невидимой скотины по дворам и теми особенными запахами, которые свойственны почти каждому селу в вечернее время. Мы так устали, что готовы были ввалиться в первую встречную избу и заснуть у любого очага. Но мы не имели на это права, мы обязаны были дойти по кривой и грязной улице до положенного места: примарии.

Примария! Я смотрел на ясно обозначившийся профиль дома, и мне не верилось, что это действительно примария. Перед нами была жалкая крестьянская изба с покосившимися стенами и кривыми окнами, с низкой крышей, покрытой дранкой. Она состояла из двух небольших комнат, разделенных тонкой перегородкой.

На пороге нас встретил громадный человек в длинном до пят овчинном тулупе. Даже в темноте я поразился его огромному росту и мощному сложению, его красно-кирпичному лицу, изборожденному глубокими морщинами. Он притронулся корявой, жилистой рукой к своей огромной барашковой шапке и приветствовал нас по-военному:

— Здравия желаю!.. Добро пожаловать к нам, товарищи!

Человек этот был примарем села. Увидав, что мы привезли раненого, он распорядился, чтобы его внесли в дом.

В комнате, куда мы вошли, стоял длинный стол с деревянной лавкой, на которой сидело несколько человек, по-видимому уже давно ожидающих нашего прибытия. Помещение было освещено свисающей с потолка керосиновой лампой с большим жестяным абажуром, выкрашенным в зеленый цвет. (Во всех сельских примариях, которые мне довелось видеть на своем веку, начиная с примарии родного села Омида, висели точно такие же лампы с зелеными абажурами.)

Когда мы вошли, люди, находившиеся в примарии, встали. Все они были в тулупах или старых бурках и в высоких барашковых кушмах; ноги в грубых ботинках или лаптях, испачканных грязью. Шеи, руки и лица были у всех жилисты, как бывает у тех, кто постоянно занят тяжелой крестьянской работой. Один из них — возможно, это был секретарь примарии, хотя внешне он ничем не отличался от остальных, — поспешно собрал бумаги, разбросанные по столу, и спрятал их в небольшой деревянный шкафчик, стоявший в углу. Потом он обратился к Гынжу, который внес раненого Клементе Цигэнуша: