Дойна Галич-Барр - Колокола и ветер

Позднее я поняла, отчего она так яростно гнала меня в комнату: боялась, как бы он меня не убил. Ее он никогда не забил бы до смерти, потому что любил с детства. Она не жаловалась, что ей больно, даже пела его любимые песни. По ночам они долго смеялись, а я плакала от страха. Когда я выросла, я подумала: а может, ей нравилось такое отношение? Потом я читала о садомазохизме.

Католическая церковь помогала нам деньгами, все дети ходили в частную школу. Сестры видели, что я изменилась, и однажды вызвали маму на беседу. «Что ты наделала? – закричала мама. – Я же тебе говорила – никто не должен знать, что происходит в доме! Это семейное дело, только моя забота, а не ваша, не детская», – повторяла она перед встречей в классе. Вернувшись, она обняла меня и сказала, что главная сестра сообщила ей, что меня выбрали – я пойду в конвент, чтобы стать честной сестрой и посвятить жизнь Христу. Она дала свое согласие.

– Ты самый счастливый ребенок, раз они тебя выбрали. Видят у тебя на лице знак, что ты должна посвятить себя церкви. Ты будешь жить с ними.

В тот вечер я долго смотрелась в зеркало и не видела у себя на лбу никакого креста. Может, это потому, что я грешница, вот и не могу его увидеть, решила я. И все-таки было тяжело покидать наш дом. Отец меня даже поцеловал – единственный его поцелуй, который я помню.

В конвенте было тихо, как в раю.

Повезло мне, говорила я себе, что я живу в этом покое.

В те годы раннего отрочества, когда мы только начинаем понимать мир и в его вещественном, и в абстрактном смысле – во всяком случае, Пиаже так трактует подростковый возраст, – я размышляла исключительно о конкретных делах. Младший ребенок из семьи алкоголика, я была незрелой в сравнении с остальными детьми, очень зависимой, пугливой, хотя умственно была самой развитой.

Я не понимала, что значило войти в конвент, что значило стать честной сестрой. Было довольно того, что я молилась Христу и Марии, что я послушна, ибо этого от меня ждали. Я не имела представления, кто я и что требуется от того, кто вверяет свою жизнь Христу, а ведь это подразумевает и полный отказ от телесных желаний.

Я чистила подсвечники, механически молилась, пела – делала все, что от меня требовалось. Была послушна, как дитя, которое любит мать, все принимает, слушается без возражений. Но в этой ежедневной рутине не было души.

Был вечер. За окном вспыхивали рекламы, сверкали витрины с рождественскими елочными игрушками, хотя был только конец ноября. Мы приглушили свет в комнате. Марго курила, и, пока она рассказывала о себе, пепельница на столе наполнялась окурками. Было видно, что она нервничает. Она теребила свои длинные темные волосы, в которых проглядывала ранняя седина. Часто меняла положение тела на удобном диване. Я включила тихую музыку. Она хотела послушать рождественские песни. Сказала, что в Америке они самые лучшие, потому что звучат весело. Пока она рассказывала о своей жизни, я набросала ее портрет. Мне хотелось запечатлеть на полотне ее переживания. Я слушала, ожидая, что в конвенте с ней случится некий перелом. Предложила ей бокал вина.

– Пролетело три года, – продолжала Марго. – Мне казалось, я самая счастливая девочка на свете, в конвенте я была защищена от всего. Изредка меня посещали мать и сестры; некоторые из них мне завидовали. Еще в раннем детстве у меня стала расти грудь, а когда начались месячные, я долго это скрывала. Внушила себе, что это знак грешных мыслей, которых я не понимала. Я любила ухаживать за своими длинными волосами, но мне запретили. Одна из честных сестер показала мне, как сделать пучок.

Это был очень строгий конвент. У нас не было ни телевизора, ни радио, было запрещено разговаривать с «обычными людьми», как называли всех, кто не жил в конвенте. Мне не разрешали читать книги, которые я любила, я могла видеть их только в витринах книжных магазинов, когда мы ходили в город. Учили меня только сестры. Они скоро заметили, что я хорошо пою, что верующим нравится мой голос и игра на органе в капелле.

– Изабелла, я не надоела вам? – вдруг спросила она голосом испуганного ребенка. – Не знаю, зачем я вам все это рассказываю. Я никому не говорила о том периоде моей жизни, даже детям. Может, портрет этой грешной монахини напомнил мне о прошлом и уверил, что вы способны меня понять?

В тот день, когда я познакомилась со священником из мужского конвента и пела с ним в церкви дуэтом, начались мои душевные муки. Что-то сладостное, доселе неведомое, прошло по телу, как электрический ток, и не покидало меня после расставания с ним. Напротив, усилилось до безумия. Охватившие меня угрызения совести не погасили неопределенного желания, я даже с нетерпением ждала новой встречи, хоть и не знала, когда она состоится, ведь его конвент был в соседнем городе.