Дойна Галич-Барр - Колокола и ветер

После похорон отца и смерти матери я бросился искать тебя, в Америке было одиноко. У меня была успешная врачебная практика, но я мечтал вернуться на родину. Родители умерли, и меня как магнитом потянуло в родные края. Я хотел быть возле дочери, хотя бы теперь, когда она выросла и сама вынашивала ребенка. Я верил, что найду тебя, Изабелла, здесь, у нас, ведь ты любишь монастыри, стала знаменитой мастерицей православной иконописи, фресок и мозаики.

Пытаюсь понять твое бегство от жизни, истощение психической энергии, страх и подавленность, которые нас разлучили. Я не верующий, но буду искать тебя в монастырях. Не верю, что существует высшая сила , – она бы не допустила стольких несчастий на земле. Говорю это еще и потому, что как врач, выполняя свою работу, насмотрелся на всякие трагедии. Знаю, ты веруешь, и это меня укрепляет в убеждении, что ты справишься со всеми испытаниями, в которые сплелась твоя жизнь. Возможно, в твоей набожности причина того, что я тебя больше не видел и ты не отвечаешь на мои письма.

Я буду писать тебе, искать тебя. Пойму, если ты не захочешь меня видеть. Но не запрещай мне искать тебя. Мне осталось только это утешение. Я так хотел увидеть отца, так долго ждал, когда же его увижу. Буду ждать и тебя. Хотя все проходит, течет, как река, жизнь учит нас, что река и уносит, и приносит. Над твоим и моим Дунаем полная луна – она принесет новый день.

Почему вы молчите и так пристально на меня смотрите? Неужели вы так никогда и не произнесете ни слова? Вы онемели от моей искренности? Так привидение исчезает на заре, пугаясь, что его узнают. Или вы презираете меня за то, что я причинила боль человеку, который любит и говорит на том же языке, что и я? Или вы ищете точного слова?

– Да, – говорите вы, – и произнесу его, если вы признаетесь, что изображено на холсте, который прикрыт драпировкой. Я же знаю, часовня завершена.

Я смущенно покраснела. И сказала взволнованно:

– Может быть, это подарок для вас. Вы получите его и узнаете, что там, когда я уеду. Он еще не окончен.

– Изабелла, – я слышала, как он говорит. – Придет время, и мы познакомимся лучше, если так нужно. Может быть, вы сбежите и от меня, – сказал он полушутя, – или я от вас. Я знаю, с каждым днем вы все сильнее, скоро вам будет не нужен слушатель, как вы меня зовете. Я стану воспоминанием. Таким вы меня и запомните.

Искушение мучило меня, словно неясное желание, опускалось на душу, как изморось. Но что, если его вообще не существует? Не направлены ли мои грешные мысли на кого-то, кто просто вселился в мою мечту? Я ведь хотела вывести своего таинственного друга, своего слушателя из тяжелого состояния. Возможно, он – это я, а все происходящее – лишь разговор внутри моей души, хотя он по-прежнему стоит у моего мольберта, и это доставляет мне удовольствие. Не желаю больше оправдываться: я рассказала ему все не для того, чтобы его соблазнить, а для того, чтобы облегчить тяжесть его мрачных мыслей, его угрызения совести. И что я ощутила в нем? Через мою исповедь и музыку, которую мы слушали, и он избавлялся от груза своих тайн, без слов. Исповедь, как музыка, – искренность, которой не надо обольщаться. А он, пережил ли он искушение? Он больше молился, это я знаю, чаще ходил в монастырь, дольше беседовал с монахом. И по-прежнему скрывал в церкви свое лицо. Даже его имя осталось тайной.

Я слышала колокола – их звон пробивался сквозь белизну и ветер, гулявший по зимним просторам. Я вернулась к живописному полотну, даже не заметив, что вещи в моей мастерской расположены не так, как прежде. Это станет мне ясно только после разговора с игуменьей. Мольберт больше не повернут так, чтобы свет падал слева, а отодвинут от окна. Садясь продолжить работу над картиной, я повернулась спиной к свету. Я не стыдилась своих мыслей, а только спрашивала: неужели откровенная мужская сила могла за несколько часов пошатнуть все, в чем я утвердилась, отменить причины моего приезда сюда, ослабить стремление к сути, к очищению души через молитву, пост и иконопись? Чему я поддалась, вместо того чтобы обуздать бурю, пробужденную открытием чужих тайн, и, обретя равновесие, отправиться на поиски Андреяны, дабы вручить ей завещание и дневники отца?

Я взяла масляные краски и быстро набросала на холсте монастырь, пасеку и луга, занесенные снегом. Его лицо и оголенная грудь исчезли под сугробами. На душе стало легче.

Пусть лучше он останется просто моим тайным слушателем без имени и прошлого. Рано утром за мной должны были прислать сани. И теперь, перед отъездом, больше, чем когда-либо, я сомневалась: реален ли мой молчаливый собеседник или он – производное от музыки, которая звучала и отзывалась в моей душе не только звуком, но и словом, и зримым образом. Он спасал меня от стыда, от страха и тоски. Ему я обязана тем, что точнее увидела действительность, которая была вовсе не так безотрадна.