Дойна Галич-Барр - Колокола и ветер

Я боялась, как ты отреагируешь, если будет дочь. Когда родился Ненад, ты был на маневрах, а люди уже шептались о войне. Я послала тебе письмо из больницы, в шутку написав, что родилась дочь. Ты не рассердился, и я была счастлива. Ты привез мне из Белграда зеленое платье с кружевами – я сохранила его. Ненад был тебе дороже всех. Наши отношения становились все нежней, я перестала бояться, что ты бросишь меня и женишься на ком-нибудь красивей и богаче, ведь женщины всегда тебя любили. Только когда ты ушел на войну, я поняла, что ты для меня значишь. Я знала, что выдержу все, только бы поднять сыновей. Надеялась, что после освобождения ты вернешься. А ты долго молчал. Мы не знали, где ты. Асим, мусульманин, мой школьный друг, не дал шиптарам убить нас – ведь нетерпимость вспыхнула еще во время оккупации и продолжалась после нее, особенно к тем, кто был связан с королем. Я знала, что ты никогда не вернешься! Хотел Асим помочь мне с детьми, приблизиться ко мне. Он знал, что я люблю тебя, и за это уважал меня еще больше. А сам так и не женился. Рассказывал мне, что слышал, будто ты гуляешь с певичками и ни меня, ни детей не собираешься звать в Америку. Я ему не верила. Чем больше он тебя ругал, тем ближе я была к тебе. Знала, что меня ты можешь забыть, но никогда не забудешь своих сыновей. Потому и ждала.

– Вот мы сидим с тобой, Радомир, в этом красивом американском доме. Ты купил его для нас. А перед глазами у меня резко высеченные, густо поросшие лесом холмы. Я вспоминаю неподвижное весеннее солнце, ветерок и вижу себя в зеленом платье – мы прощаемся с тобой.

«До свиданья, – сказал ты, – никогда не скажу тебе “прощай”, Даница. Жди меня, расти наших прекрасных сыновей и молись Богу. За короля и отечество стоит погибнуть!»

Я стояла в воротах, провожая взглядом пыль из-под колес военной машины, которая увозила тебя на фронт, и эгоистично спрашивала себя, стоит ли отдавать жизнь, жертвовать семьей ради войны. Кто тебе скажет спасибо, когда ты отдашь свою жизнь, кто тебя вспомнит? Я смотрела на небо. Солнце исчезло. Вдруг появилась большая темносерая туча и омрачила свет дня. Загремело, хлынул дождь, прибил к земле пыль за колонной войск.

Не знаю, долго ли я стояла, мокрая, дрожащая, в зеленом платье, прилипшем к телу. И теперь ощущаю тот мокрый холод.

Она испытала облегчение, сказав ему все это. Нагнулась поцеловать его еще черные волосы, которые так любила гладить, и заплакала – слезы падали на его лицо и катились по щекам. Он не пытался их вытереть. Сидел, неподвижный как статуя, бесчувственный и бессловесный.

– Я люблю тебя, Радомир, а ведь я никогда тебе этого раньше не говорила. Ты никогда не спрашивал меня, что я делала без тебя все эти годы, поэтому сейчас говорю тебе это, чтобы облегчить душу. Прости меня, если ты меня слышишь и понимаешь.

Не успела она закончить свою исповедь, как Радомир запел. Она узнала мелодию. Он пел «Журчала вода, журчала…», пел бессвязно и невнятно, все тише. Данице стало страшно. Губы Радомира искривились, дыхание пресеклось, тело похолодело. Она впервые видела, как человек умер от апоплексического удара. Умер, сидя в кресле, слегка склонившись вправо.

– Так вот она, смерть, – та, что всех нас ждет? – вскрикнула она. В первый миг она была не в силах ни двинуться с места, ни позвать сыновей.

Она смотрела на него, целовала его руки. «Как он спокоен в этом последнем земном сне, – думала она. – Его ждет лучшая, вечная жизнь». Она повторяла эти слова целыми днями, пытаясь заглушить тоску.

Думая, что виновата в его смерти, она не доверилась даже Ненаду. Только молчала, пока – очень скоро – и сама не умерла, во сне.

– Хоть в болезни не мучилась, ей и так несладко пришлось в жизни, – сказал Ненад братьям. – Но она все-таки приняла Америку – с тех пор, как я начал работать врачом, больше не жаловалась.

Многие месяцы Ненад скрывал от друзей отца, в каком тот состоянии. Хотел, чтоб они запомнили Радомира умным, образованным, полным жизни – бойцом, капитаном королевской армии. Устроил и соответствующие похороны. Пришел даже король Петр Карагеоргиевич, хоть был уже слаб здоровьем.

– Есть у меня желание, – говорил Радомир сыну перед смертью, – чтоб у меня на похоронах пели мои любимые песни и не произносили политических речей.

Он просил положить ему в гроб скрипку и мамину лесную мяту с базиликом.

Теперь ты немного представляешь и жизнь моей семьи. Я рассказал тебе о ней не в первом лице, чтоб быть объективней.