Ольга Рыкова - Я объявляю Джихад…

Даша быстро взяла финики, махнула Азату прощальный «салют»и быстро не по переходу побежала к кафе «Le Floreal». «К Алие пошла», — смекнула я и метнулась в наш проулок обратно.

Люди проходили мимо и смотрели недоуменно. За белым микроавтобусом «Пежо» стояла босая придурковатая женщина в черных очках. Осторожно высовывая голову из-за автомобиля, она смотрела в сторону палатки со специями.

Когда Дарья вернулась, я мирно сидела за столом, подпиливала ногти и размышляла про себя, как Гарик узнал, в каком мы номере? А, поняла, по окнам.

Ладно, окончательно успокоившись, я посмотрела на Дарью.

— Я отсыпала немного Алие, — сказала она, положив передо мной кулек. — Мам, представляешь, у Азата на руке татуировка, он мне показал, огромная, от запястья до локтя, он мне сказал, что это священные строки Корана и еще звезда и полумесяц.

Что-то резко щелкнуло в голове, но пропало потому, что Даша выдала вообще невесть что:

— Мам, они в пятницу с друзьями едут в лагерь беженцев, он где-то на окраинах, он сказал, что они повезут одежду, еду и медикаменты, Я думаю, мы тоже должны поехать, он сказал, если мы захотим, то они нас возьмут, и он скажет, что надо покупать, — она смотрела со взглядом висельника, молящего о пощаде.

Я хотела что-то сказать но из горла вырвалось шипящее а-а-а-а-а. Ну…

Я пыталась думать, но в голове был ураган эмоций, сотканных из страха. Нет! Категорически! Это небезопасно, кто такой этот Азат? Я его фамилии даже не знаю. Беженцы — это террористы, они убивают, насилуют, грабят. Они все дикари, чудовища, нам нельзя туда ехать! Клубы фундаментального просвещения при посредничестве средств массовой информации стали на дыбы. «Дура, ты еще жизни не знаешь. Тебе что, жить надоело!» — вдруг было не выплеснула я ей в лицо.

Тонюсенький волосок моего подсознания, словно глас вопиющего в пустыне, пищал: «Не раскрывай рта».

Я смотрела на нее, она на меня.

***

Выдался солнечный день. Я пристегнула Дашку на заднем сиденье, и мы выехали за город. Дашке три года. В лесу среди невысоких сочно-зеленых березок мы сидим на полянке и греемся на солнце. Все живое на земле тянется к теплу. За полярным кругом не так часто бывают такие солнечные дни. У нас в руках сухие веточки, я рисую на земле какие-то фигуры, которые просто живут вокруг меня. Кружочки и звездочки, крестики и восьмерки, трискеле и мары, огневики и ладенцы — эти знаки древнее всех ныне существующих религий, они с начал основания мира, древние, как петроглифы, как сама Земля. Они идут из самой земли, из самой жизни, я рисую их, не думая, они вытекают из моего сердца, они с рождения бегут по моим венам. Мои предки испокон веков жили на этом континенте. Есть вещи, которым не учат в школе и в институте, вещи, которые передаются от матери к дочери, от отца к сыну — генетическая память предков, от нее невозможно уйти, и с ней невозможно бороться, ее нужно просто принять, как небо и солнце, как любовь и смерть.

Дашка старается повторять за мной, у нее пока не получается, но она упорная…

— Ой, мам, бабочка, — подскакивает она и хватает за крылышки маленькую капустницу. — Смотри, мам, она живая, ой, она улетит, — она сжимает свой маленький кулачок, садится со мной рядом, — мам, хочешь посмотреть?

— Да, — отвечаю я, зная, что бабочка уже умерла.

Она разжимает пухлую ручку.

— Смотри. — Я смотрю, она тоже.

— Что ты видишь? — спрашиваю я.

— Бабочка, — с довольным видом она смотрит то на меня, то на нее, — смотри, мам, она не улетает, она хочет остаться с нами.

— Нет, она не хочет остаться, она просто не может улететь.

— Почему? Смотри, — она подбрасывает ее вверх, но бабочка падает рядом с нами на землю прямо в центр пентаграммы, которую я нарисовала. Пентаграмма — древний символ защиты от всего злого, символизирующий землю, воду, огонь, идею и воздух. Он не спасет бабочку, конечно.

— Видишь Даша, она не шевелится, — беру ее за руку, говорю ей тихо, чтобы она не испугалась.

— Она уснула?

— Нет.

— А что с ней?

— Она умерла.

— Умерла, — в ее глазах вопрос.

— Она очень слабая, ее нельзя брать в руки.

— Почему? Я же не сильно, мам, я не хотела, — больше с упорством, чем с сожалением оправдывается она. — Нет, она спит, — настаивает она и прикрывает ее листком. Мы продолжаем рисовать.

***

Внутри меня опять решающая битва: или побороть свой страх, или наплевать на все, что я пыталась втолковать ей с самого рождения — что слабых бить нельзя, что голодному человеку, сидящему у церкви, надо дать немного денег, что жадничать некрасиво, что у каждого своя правда, что не все так однозначно на Земле, что все рождаются равными, надо любить тех, кто рядом, и не считать себя центром мироздания — все, на чем зиждится мое понимание жизни. Я понимала, что сказать нет, значит разрушить ее мир и мой тоже.