Геннадий Беглов - Досье на самого себя

Сейчас будет запретная зона, колючая проволока, вышка с пулеметом, а потом…

Потом — воля!

Женька снял шапку. Я сделал то же самое. Вагон замедлял ход. Все медленнее, медленнее…

Идеально ровная перина запретной зоны… Первая линия проволоки… Фанерный прямоугольник: «Стой! Стреляю!»

Вторая линия проволоки…

И вдруг — лицо мальчишки… двадцатилетнего, курносого. Из-под шапки светлые кудри. Он поет… Да! Да! Поет без слов! Тараракает весело и беззаботно. И весело и беззаботно пробежал глазами по пустому вагону. Его взгляд на мгновение встретился с моим: он был от меня не более чем в четырех метрах…

Вот он повернул голову к противоположной стене и юркнул под вагон, продолжая тараракать свой веселый мотив. А мимо уже плыла вышка…

У пулемета, спиной к нам, черный тулуп…

Потом ничего не было.

Я закрыл глаза. Слышу скрип промерзшей обшивки вагона и глухие удары сердца…

тихо пел Женька.

Качалась «стенка». Ветер ударял в нее, стегал через щели по глазам цементной пылью.

Нас встречала свобода.

Свобода…

Это ощущение коротко. Это — миг, как и все, что прекрасно.

Если это продлить, не выдержит ни разум, ни сердце. И сравнить это не с чем.

Ни экстаз любви, ни глоток воды при смертельной жажде, ни первый крик младенца для матери, ни исцеление от слепоты, ни находка клада не могут сравниться с этим…

Я не говорю о долгожданном назначении на должность, о выигрыше в лотерею, о чтении некролога с портретом личного врага…

Нет ничего общего с этим ни в моменте великого научного открытия, ни в минуте, когда вместо привычной шляпы надевают вам на голову венец из благородного лавра…

Не найти красок для живописания этого и не сыграть этого никакому актеру…

Пожалуй, лишь глухота Бетховена услышала однажды это…

Вспомните!

Рушится тьма, низвергаются в небытие глыбы мрака. Рвутся черные завесы. Смерть смерти. Конец ночи! И…

…бежит издалека, трепещет золотом и оранжем звонкий свет! Слепит на миг, но тут же материнской лаской гладит очи, гладит душу!

И сразу хочется рыдать! Рыдать и хохотать! Протягивать озябшие ладони! Хватать! Хватать лучи! Хоть чуть их придержать, запомнить, приберечь!

Куда там…

Они летят… И это скорость света! Они не только для тебя! Они для всех! Они спешат и к тем, кто жив, и к тем, кто мертв!

И все ликует!

Солнце! Солнце!! Солнце!!!

Людвиг Ван Бетховен.

Купите черный диск. Запритесь дома…

Поставьте на «фортиссимо» шкалу и не дышите.

Да! Да! Дышать не надо.

Дыханьем вашим будет он! И вашим сердцем…

Ударят враз смычки по нервам скрипок. Заплачут флейты… Хлынут медной лавой трубы… Сойдутся на неистовый шабаш гигантские литавры…

И по бесчисленным дорогам ваших вен, где час за часом, год за годом течет в сонливой неге кровь, задует ветер!

Ветер — буря!..

Погонит вверх! Погонит вниз! Туда — сюда! Давай! Давай, стоячее болото! Эй, эй! Быстрей! Живей! Не отдыхать сюда явился! Тоже мне — Обломов… Шевелись! Ну, словно труп, ей-богу! Смотри, как ярко светит солнце! Смотри: кругом цветы! Твои любимые ромашки, будто дети, вышли в поле! Смотри, вон — люди! Такие же глаза у них, как у тебя и так же пахнет кожа!

Это — Люди! Люди!!!

Они порою воют волком… Бывает, что укусят больно…

И все лишь оттого, что все хотят СВОБОДЫ!

Колеса вагона отстукивали свое: тык-тык, дак-дак… Ошеломило свободой. Ошпарило вольностью и тут же захватило прищипом сердце.

Из глубин сознания выполз банально вечный и трагический в своей бессмертности вопрос:

Что делать?

— Что делать будем? — спрашивает Женька.

— Как «что»? Жить будем, — отвечаю я, — а если откровенно: то и сам Аристотель не ответил бы на этот вопрос, будь он на нашем месте…

Винтовочными затворами лязгают стрелки, швыряют со стороны в сторону порожний вагон.

Мелькает редкий лесок… Проскочила лесопилка… Люди в знакомых бушлатах… Это бесконвойные.

— На запад волокет, — замечает Женька. — Километров восемьдесят чешет. Как думаешь?

— Давай вылезем, прикроем двери… а?

Прикрыли. Не так шкодит ветер, а то такие сквозняки устроил, что по вагону заходили цементные смерчи.

— Значит, договариваемся как? — спрашивает Женька.