Геннадий Беглов - Досье на самого себя

Запер дверь… вторую… третью… Четвертую, самую близкую к сцене, оставил полуоткрытой.

Метелит. В щель намело длинный белый язык.

Стою у портала сцены. Жду. Курю до горечи. Жду. Холод долетает до меня через зал.

Жду.

Она вошла и потянула за собой дверь.

— Шура… — вырвалось гортанное и громкое, усиленное пустым холодным залом.

— Шура… — я шел по скамейкам навстречу щели, сквозь которую швырялся снегом обезумевший ветер.

Толкаю задвижку, уже успевшую обледенеть.

— Идем.

Она отстранилась чуть, но тут же я поднял и понес ее, легкую, почти невесомую, пахнущую морозом и жасмином.

Я нес ее мимо пустых рядов, мимо кулис и недокрашенных декораций…

Ногой толкнул дверь и осторожно, как тяжелораненую, опустил на койку.

Помню, мешали холодные пуговицы. Я отрывал их зубами и сплевывал в угол.

Помню мятую обвислую грудь и твердые, как пробки, соски…

— Достань портсигар.

Я нащупал его в упавшей на пол шинели.

— Спасибо.

Долго молча курим.

Она сидит, обхватив колени. Изредка протягивает руку, чтобы стряхнуть пепел.

— Что ты хочешь? Говори, что ты хочешь? Я сделаю.

Я молчу.

— Хочешь, я переведу тебя в сельхоз? К твоему Живило… Хочешь?

— Не надо.

— Почему?

— Я хочу быть здесь… С тобой…

Бросила окурок. Вцепилась в губы.

Рассматривает порванный лифчик.

— Оставь его мне.

— Зачем?

— Оставь.

— Сумасшедший…

Бросает лифчик под койку. Вцепилась в губы.

Стоим в полутьме зала.

Черт бы побрал задвижку! Примерзла. Расшатываю ее дверью.

— Шура… — шепчу последний раз, грея лицо в теплом жасмине. Вырвалась. Ушла.

Метель в морду.

Ночь в морду.

Дату эту помню наравне с датой рождения: 11 декабря 1949 года.

само слетает с языка.

Зализываю перед зеркалом волосы. Косой пробор. Очень даже идет. Галстук (цвет ржавого железа с синей полосой). Шуршит рубашка (шелкполотно). Вельветовый пиджак — бывшая собственность моего бригадира (Женька за десять минут выиграл ее в «буру»). Темно-синие бриджи английского производства заправлены в новенькие черные валенки военного образца. Шапка из оленьего меха. Безрукавка-самоделка на меху. Демисезонное полупальто (светлый беж).

На всем этом — огромный грязный лагерный бушлат: иначе за зону не выпустят.

Деньги поделены вчера (по четыре тысячи). Вчера же Женька принес снотворное. Произнес театрально:

— Побеждает тот, кто перед боем спит…

Утро тихое, морозное, солнечное.

В десятом часу мы встретились в условленном месте. Вагоны еще разгружали.

Женька угощает цветным драже.

— Если боишься — оставайся. Уеду один.

— Обнаглел ты, Рокоссовский. Мне не трудно передумать и оставить здесь тебя.

Рассмеялись.

— Хлебнешь?

Достал из-за пазухи флягу. Я глотнул дважды и задохнулся спиртом.

— Пошли!

Пересекаем большое корявое поле, заваленное щебнем и бутовым камнем.

Не останавливаясь, прошли мимо сугроба, где ожидает своего часа готовая «стенка». Женька месяц назад получил ее в цехе и запрятал здесь, тщательно проверив размеры.

— Зайдем в столярку. Шлепнем ножовку на всякий случай.

— Зайдем, Женя, зайдем. Меня беспокоит другое: если вагон окажется чуть шире… Ты представляешь? Хотя бы на один-два сантиметра…

— Заклиним рейкой.

— Значит, надо еще и рейку.

Из цеха вышли прямо к котловану. У Женьки под бушлатом ножовка, у меня в кармане молоток и гвозди.

В котловане копошатся люди. Ставят опалубку. Арматуру. Принимают бетон.

— Эй, артист, по тебе тут тачка плачет!

Это моя бригада. Подходим к костру. У огня бригадир и Шпала. Здороваемся.

— Киданем? — предлагает вор, вынимая карты. — Бурочки мне личат. Какой размер?

— Жать будут, — дружелюбно отказывается Женька. Шпала не унимается.

— Воров не уважаешь… Брезгуешь, что ль?

— Отвали, — огрызается Рокоссовский. — Хочешь играть бурки, приходи. Юрту мою знаешь.

— Брезгуешь, — куражится Шпала.

— Пойдем? — вставляю я, предчувствуя конфликт.

— До вечера-то бурочки замажешь, маршал…

Женька отвечает ему одним словом, присел на корточки, подставил руки к самому огню. Греет. Шпала поднялся. Постоянная бессмысленная улыбка вдруг исчезла.

— Я чего-то вроде бы не понял, — спрашивает он у бригадира. — Вроде бы что-то эта сучка сказала?

— Педер, — громко ответил Рокоссовский. — Педер! Слышно теперь?