Геннадий Беглов - Досье на самого себя

— А если залезут в вагон?

— Исключено. Я видел не раз. Чисто машинально глядел, как выпускают порожняк. Смотрят под вагон и на миг… Соображаешь?! На миг заглядывают в открытые двери. Вагон пуст! Смотреть не на что. Человек же в заклепку превратиться не может!

Рокоссовский обдумывал не долго. Он взял рисунок, сжег его на спичке. Потом грохнул кулаком по столу.

— Даешь Москву!! Дойду до Сталина! Лично! — Еще удар по столу. — Пойду чистить фраеров!

Вынул новенькую колоду самодельных карт, потасовал несколько мгновений, спросил:

— Ты веришь во что?

Я пожелал покорить его до конца. Достал монету Марка. Вертанул ее под потолок и прихлопнул ладонью, не дав ей задребезжать на столе.

— Я спрашиваю: будет ли нам хорошо от того, что мы хотим сделать?.. — Выдержал паузу. — «Да» или «нет»?!

Отдернул ладонь.

Драхм ответил: «Да».

Александре Ивановне пьеса не понравилась.

Возвращая рукопись, инспектор скривила рот, и я услышал:

— Дешевка…

Я пожал плечами.

— В жизни мало сильных людей, — продолжила она. — А в книжках слишком много.

Щелкнул портсигар. (Я не видел, чтобы она курила.)

Я зажег спичку.

— Спасибо.

Протягивает портсигар.

— Спасибо.

Смотрю вниз, на пол… Коричневые баретки с ажурным накладным язычком. Жесткая мышца ноги. Острые коленки…

— И в жизни, и в книгах много сильных людей, — выдавила из меня эта проклятая коленка.

Я услышал, а когда поднял глаза, и увидел, как он смеется. Скелет смеялся носом… Посапывал коротко, отрывисто, как при насморке.

На смехе разговор и закончился. Но в течение многих дней мне мешало, злило что-то, не давало покоя. Это «что-то» было очень похоже на стыд. Будто получил пощечину, на которую не ответил ничем.

Она заходила через день, брала книги, возвращала их, но разговора больше не возникало, отчего мерзкое состояние униженности разрасталось и готовилось выплеснуться.

Подготовка к побегу не нарушила текущих дел. Днем мазались декорации. Вечером репетировали.

В один из дней на стол майора Сметанина «лег» на подпись эскиз: «стенка коридора» для пятой картины. Это была наша стенка, ее размеры, ее цвет и фасочки. Ее будет делать цех. Нам останется только получить готовое.

По ночам Евгений безбожно обыгрывал лагерь. Деньги, одежда, обувь, часы, кольца, золотые коронки… Чего только он не приносил в клуб!

Деньги прятались в ломаный саксофон. Все остальное, при помощи Петро, сбывалось за зону через бесконвойных, которые на этом, естественно, неплохо зарабатывали.

Медленно отрастали волосы.

По нескольку раз на день я вертел голову перед зеркалом. У Женьки, повторяю, на голове был сущий клад. Я же был похож на сбежавшего из холерного барака.

И еще мы ждали зимы.

Зима не сезон для побегов, но именно поэтому она и была нам нужна.

Вечер. Помню дату, потому что выводил ее пером в этот вечер: «28 октября 1949 года».

Мы, как и обычно, засиделись допоздна. Надзиратели, привыкшие к нашему бдению, при обходе уважительно напомнили:

— Спать, артисты, спать…

Но спать не хотелось. В тысячный раз мы проверяли свою готовность. Обсуждали детали. Спорили из-за мелочей.

Неожиданно, вроде бы исподтишка, всплыло в разговоре имя Александры Ивановны.

Женька сидит на койке. Тихо бренчит по гитарным струнам.

— Женщина — б…, пока она не мать, — резюмирует он.

— Есть и исключения.

— Исключений не знаю. Ты не о Скелете?

— И в мыслях не было, — соврал я.

— Да?

Женька дернул первую струну. Она взвизгнула и долго прятала свой голос в тишине клубных стен.

— Что «да»?

Он «зарядил» папироску, раскурил, передал мне и, откинувшись на подушку, произнес:

— Лиса и Виноград.

— «Косточки от винограда» ты хотел сказать…

— Пусть «косточки», но не по зубам!

— Эту не трудно проверить…

(Белые, сухие коленки… Девчоночьи… Такие коленки были у Люськиной сестренки…)

В руке монета. Я перекатываю ее между пальцами, как это делал Марк.

Монета натягивала и без того натянутое до отказа, она толкала падающее, она была чуть порочнее нас и не была умнее.

— Она ляжет на эту койку!.. — (Меня трясло!) — Она ляжет на эту койку! — упрямо повторяю я, глядя на трясущиеся руки.

— Повело…

— Я абсолютно нормален! Потому я ее и хочу, что нормален! Как я не понял этого раньше! Кретин!

Меня действительно «повело». Я тряс монету. Ходил вокруг стола, пытаясь почувствовать свое место, повторяя бессчетный раз «кретин» и вспоминал Марка.