Геннадий Беглов - Досье на самого себя

«Судьба (т. е. предопределение, запрограммированная биография) — понятие бессмысленное. Ни Богу, ни другой разумной категории совершенно неинтересно заниматься созданием заводных игрушек. Ни одна мать, если бы она обладала такой возможностью, не решилась бы составить программу жизни (судьбу) для своего ребенка. (Где-то я встречал выражение: "счастливые — не имеют судеб".)

Представить, что автор судеб — Дьявол, — это значило бы отнять у него его изощренный ум. Каким же надо быть идиотом, чтобы, расставив западни и ямы на пути человека, наблюдать за ним, зная при этом конец. Где же тут наслаждение? Честное слово, мы недооцениваем Дьявола. Короче: если есть Судьба, то миром правит Бессмыслица».

«В последнем письме Томка спросила:

— Что же такое у нас было?

Я ответил ей:

— Сон».

«Интересно, изменилось бы что-нибудь в мире, если женщины бы стали умными, а мужчины красивыми?»

«Христос был продан за тридцать сребреников. Интересно, за какую сумму это сделали бы сейчас?»

«В темноте ищем света, а на свету прячемся в тень».

«Пошла мода на анализы. Только и слышишь каждый день на лекциях: „Анализируйте! Подвергайте анализу/“ Да заткнитесь Вы, наконец, со своим анализом! Жизнь ведь — не моча!»

«Сентябрь. Седьмое число. Утверждена курсовая работа „Степь ковыльная сценарий черно-белого фильма метражом в двадцать минут. Двадцать минут будет жить на экране моя мечта! Ура! Ура! Ура! Оператором едет Лев Быстряков».

Чкаловская область.

На самом краю степи деревушка в тридцать изб с названием Сани. По рассказам старушек действительно — сто лет назад делали здесь из осин большущие грузовые сани. От бывшей осиновой рощи осталось три гнилых уродца, а от бывшего «производства» — прокопченные насквозь бани. В банях этих парили осиновые брусья. Пареная осина, мягкая, податливая — гни из нее хошь круг, хошь восьмерку.

Сейчас деревенька бедная. Более половины изб заколочено. В оставшихся ютятся медлительные, словоохотливые старухи и пяток дедов, полуслепых и нелюдимых.

Две коровы бренчат по утрам и вечерам медью своих колокольчиков.

У одной из коровьих хозяек мы с Левой и остановились.

От деревни на юг, до самого края света расстелен ласковый ковер ковыля. Ковер удивительно ровен и чист, словно тысячи бульдозеров и катков долгие годы горизонталили эту землю. Да где там человеку сотворить такую парадную площадь Красоты! Неподвижное серо-голубое небо и земля золотисто-пепельная, нервно дышащая, как мех гигантского животного. Вот затопорщился недовольно, вот лег волной на волну успокоенный. Вот замер, ожидая… Нет, это чудо не похоже на море! Здесь нет зловещей синевы глубин, спрятанного злого умысла, нет страха, нет смерти… Здесь все перед тобой открыто, все у твоих ног и над твоей головой. Прошмыгнул суслик (ведь чуть не попал под ноги, дурак), и опять никого, если не считать самого хозяина — степного орла, на дьявольской высотище ленивым планером облетающего свои владения. А восход! Опять чудо! Тишь такая стоит, что ушам больно. Спит коричневое плато. Все мертво. Но вот произошло что-то… Движения нет, все по-прежнему неподвижно. Это бросил золото в степь первый луч, коснувшись самых высоких нитей ковыля. Золото разбрызгивается по темно-коричневому прямо на глазах там, здесь… Вот еще там! Все больше и больше золота. Коричневая глубина мелеет, растворяется в золоте, переходит в беж, а затем в светло-серый. «Седой ковыль» — так и говорят здесь местные. Это значит — осень…

На закате же степь розовеет, румянится пятнами…

Краснота растет, разливается, как вино. Местами становится лиловым и даже фиолетовым, но ненадолго. У горизонта почернело, проваливается все в преисподню. Все ближе черное, все ближе, все быстрее… и все. Ни смотреть, ни снимать нечего. Мгла.

Дождя ждали пять дней. Утро пятого дня встретили на крыше деревянной часовенки, сколоченной из той же осины. Накануне мы были в гостях у единственного человека в деревне, знающего, что такое кино. Постучав по деревянной ноге, дед Захар авторитетно изрек:

— Граната японская ное — знать, полье завтра. В утро полье…

Сидим на крыше. Материм деда Захара и японскую гранату, которая дала неверную метеосводку. Солнце до боли жарит уже облупившиеся носы. Левка предлагает искупаться. Кинокамеру оставляем на крыше. Кувыркаемся в мутной воде пруда, заросшего осокой. Не прошло получаса. Под резким и довольно прохладным ветром зазвенела осока. Стихло. И опять рывком налетел холодный воздух. Сморщилась в пруду вода. Запылило вокруг. Закачалось. Сплевывая на ходу пыль, мчимся к часовне. На крыше такой ветрило, что дранка шевелится. Прячемся на чердак. Выглядываем.