Геннадий Беглов - Досье на самого себя

— Ну, что? Молчит? — спросила санитарка, принимая халат. — Не ест ничего: вот беда. И ни единого слова. Ушибы не болят. Спит хорошо. Надо его было давно застрелить.

— Кого?

— Да пса. И чего она его жалеет? Дурочка какая-то… Хорошо еще — не бешеный.

— Отец ходит?

— Справляется. Каждый раз предупреждает, чтоб не пускали никого. Даже жену запретил пускать.

Топить нечем. Хорошо — тетя Зина дала охапку дров, а то бы замерз до утра. Наколол помельче прямо у печки. Разжигаю испорченными книгами.

Печь радостно запела, осветив оранжевым потолок и морозный узор окна.

Сижу на табуретке. Смотрю в огонь.

Какое множество людей вокруг. За стенами и внизу, подо мной и наверху. Ходят, спят, танцуют. Готовят ужин и уроки. Играют на рояле. И никто не знает, что умерла тетя Нюра. Не знают, что молчит в больнице Томка. У них свои покойники, свое молчание. И свои печи и дрова. У каждого своя коробка, свое окно и на стеклах свои пальмы и елочки…

У каждого — свое.

Достал блокнот. Читаю последнюю запись:

«Счастье — это ощущение перспективы».

Вписываю новую:

«Если у каждого свое, что же может стать общим? Наверное, общая перспектива?»

Отложил блокнот. Взял одну из книг, подлежавших сожжению. «Справочник культработника. Москва, 1937 год».

Не могу вспомнить, откуда у меня эта книга. Открыл наугад.

«Раздел 4-й. Массовые игры. „Путаница“ — веселая игра, пользующаяся популярностью в домах отдыха. Правила игры не сложны. Затейник выбирает одного из активных отдыхающих, желательно девушку, и дает ей два конверта, в которых…»

Шумно хлопнула дверь. Оборачиваюсь. В двух шагах от меня Томкин отец.

Первое, что я ощутил в себе, было сопротивление. Это оно не позволило мне подняться с табуретки. Его же состояние понять было невозможно. Был ли пьян или трезв, зол или весел — ничего нельзя было прочесть в немигающих глазах Брагина. Лицо бледное с синевой, обросшее седой щетиной.

— Встань, — сказал он чуть слышно, как и тогда, на открытии школы.

Я не шевельнулся.

— Встань, — повторяет он с той же интонацией.

Я физически начинаю ощущать, как по телу растекается спасительное равнодушие. Освободились мышцы рук. Пальцы вновь чувствуют книгу, которую я продолжаю держать. Равнодушие делало меня свободным. Я мог теперь спокойно вспоминать, далеко ли лежит топор…

Когда я брал с полу «Справочник», он лежал, кажется, справа от меня, у печки… Мне хочется скосить глаза и проверить, так ли это…

— Она тебе все сказала?

И по тому, как он это спросил, я понял все сразу и отчетливо. Избивал он. И заставлял молчать. Собаку застрелил для отвода глаз…

Кидаю книгу в печь и вижу топор. Он в метре от меня…

(Если ударит, надо падать прямо к нему!)

Гляжу в белые от злобы глаза и ласково, как больному, говорю:

— Ударить не дам. Не за что. И потом, Григорий Евдокимович, у меня такое состояние, что, извините, могу разрубить на куски, если что…

Брагин с силой проводит по лицу себе жилистыми пальцами. Издал какой-то сиплый звук.

— Водки у тебя нет?

— Нет.

— Принеси.

Я поднялся, взял в углу пустую бутылку и вышел из комнаты.

В нашем доме помещался буфет, где торговали водкой в розлив. Пили здесь под горячие сосиски и бутерброды с килькой.

Мне отмерили триста грамм и завернули два бутерброда. Вернувшись, я застал его сидящим у печки. Водку поставил к ногам. Тут же на полу сел.

Засаленная фуражка — сталинка. Звездочка потеряна. От нее только светлый след. Шинель в пятнах, без погон.

— Тобой я занимаюсь давно-о-о… — он протянул последнее слово.

(Вот откуда это у Томки…)

— Знаю, что наган прячешь… То, что стрелялся, никто не знает, а я — знаю. Про липовый журнал, по которому кровь сдаешь — знаю. И что на курсах языком болтаешь — известно. Все знаю… Не отдам ее!!! — заорал он страшным голосом. — Сгною в тюряге, как падаль!! — Взял бутылку. Зачем-то посмотрел ее на просвет и выпил одним духом.

— Томку из головы выкинь. Никаких писем, ни звонков. Попробуешь жаловаться — раздавлю, как вошь… Это тебе не с жидовочками баловаться…

Плюнул на пол, сунул бутерброды в карман и, словно нехотя, пошел к дверям.