Геннадий Беглов - Досье на самого себя

(В зале одобрительно зашумели. Раздались хлопки.)

— И я говорю: красива! Значит, что же следует? Одно из двух: то ли Костров наш дурак круглый, то ли в этих тещиных пирогах и запечена собака… — (Смех в зале). — Первое отпадает, хотя бы потому, что друг у Фомина дураком быть не может… Он, правда, Берлинов не штурмовал и под минами ему билет не вручали… Но жизнь его колбасила немало. Многим из сидящих здесь и во сне такое не приснится… Да и почему право на счастье надо оплачивать обязательно кровью? Например, от меня немцы ни одной капли не получили… Что же мне теперь делать, товарищ Свиридов? Ты, выходит, за счастьем первым в очереди стоишь? А я за тобой?.. Короче: Виктор — парень чистый, и подвела его в этой истории чистота. Оглушила его Людочка… Да, да, не смейтесь!.. Я слышу, что ты сказал, Степанов… Я тебе отвечу на это… Дзержинский тоже любил. Любил горячо. Но, если что, то не пошел бы на компромисс и в любви. Для разрыва нашел бы силы. А причины у Кострова есть. Должны быть. Он здесь. Он о них и скажет. Давай, Виктор!..

Передо мной, внизу, зал.

Многоликий, многоглазый, ожидающий. Дышит, смотрит, ждет единое целое, в котором я — частица, одна пара глаз, одно сердце и одна голова с кипящей болью в висках. Нет ни мысли, ни слов, ни желаний. Нет ничего, кроме мерзкого состояния обнаженности. Только ладони еще прикрывают последнее, не открытое любопытству. Они ждут, чтобы я отвел ладони, чтобы совсем ничего не осталось у меня, кроме боли, которая никому не интересна…

— Вот также он молчал и на бюро, — услышал я голос секретаря.

— У меня очень болит голова…

— Громче! — крикнули из задних рядов.

— У меня болит голова, — повторяю я громко. — Но если бы она не болела… Все равно… Мне нечего сказать вам. Я боюсь вас…

Я шел к своему месту. Вокруг стоял вой. Из последующего, кроме этого воя, я не помню ничего. Что-то говорил мне на ухо Шурик. Размахивал руками на авансцене Колокольцев. Покачивались очки преподавательницы русского языка Полины Антоновны. Долго стоял на сцене подполковник Божков. Потом поднимали и опускали руки. Потом все вышли из зала. Один Фомин расхаживал теперь по пустой сцене и дымил папиросой.

Поздно вечером в санчасть школы, где я валялся с высокой температурой, явился Шурик, принес лимон, папиросы и письмо.

Короткое послание мы прочли вдвоем.

«Я под домашним арестом. Телефон отключен. Ничего не знаю о твоих делах. Будь смелым. Целую. Т.»

Фомин не удивился ни высокой температуре, ни письму, ни моему состоянию на собрании. Его поразило, что я ничего не знаю о решении. Он хохотал, хлопал меня по животу огромными ладонями и, с трудом справляясь с заиканием, выкрикивал:

— П-порядок, Витька! П-порядок!

Общее собрание школы отвергло решение бюро. Около восьмидесяти процентов проголосовало за строгий выговор. Однако через пять дней выносит решение бюро райкома: «исключить». А еще через семь дней я был вызван на бюро городского комитета.

Из Смольного лечу на крыльях. Горком поддержал решение общего собрания! Значит, все в порядке! Да здравствует правда!

Влетаю в школу. Дежурный офицер не очень внимательно слушает мое радостное сообщение. Не дожидаясь конца рассказа о заседании в Смольном, протянул мне бумагу…

Хлестануло по глазам короткое слово: «приказ»…

Над Невой солнце и звон. Плывут из Ладоги, обкусанные быками мостов, ослепительно-белые глыбы. У спуска галдеж. Мальчишки вылавливают куски хрусталя и тут же бьют их о гранит. Повизгивают девчонки. Смотрят сквозь льдинки на солнце, на Петропавловку.

Обжигает мои ладони, выскальзывает, просится в воду хрустальная палочка.

— Смотри, как здорово.

Томка щурит глаза. Глядит через льдинку на меня.

— Ой, какой ты…

— Да ты на солнце! На солнце гляди!

— Не могу, больно. Я лучше ее съем…

Томка облизывает льдинку. Болтает ногами, свесившись с парапета.

— Ненормальный! Народ же кругом…

Вертит головой, прячет губы, тыркает мне в рот льдинку, хохочет. Вырвалась совсем. Отбежала.

— Пойдем ко мне.

Отрицательно качает головой.

— Я же сегодня уезжаю. Надолго. Пойдем…

— Не-е-ет, — протянула слово. — Ты же сам знаешь, что не надо.

— На минуточку.

— Не-е-ет.

Расчесывает волосы ветер. Горят солнца: одно в небе, другое в Неве, а сотни маленьких в окнах, лужах, в ее сережках, в глазах.

Вот уже три месяца, как я бью баклуши. Я безработный. Много прочел за это время. Читаю подряд все, что начинается со слов: «Приглашаются на работу», «Требуются», «Срочно требуются!»…