Геннадий Беглов - Досье на самого себя

«…В связи с изложенным, я требую рассмотрения этого беспрецедентного поступка, несовместимого с высокой моралью организации, созданной Лениным.

— У меня вопрос к Кострову: вы согласны с фактами, изложенными в заявлении вашей жены?

— Да.

— В таком случае бюро вправе услышать ваше объяснение.

Передо мной на столе ее руки перетягивают между пальцами серебряную цепочку сумочки. Легкий, едва заметный лак ногтей…

— Ну, что же, Костров, будем молчать?

Обручальное кольцо… (Мое в кармане. Запрещено было тогда носить их.) Длинные нежные пальцы… «Такими играют на арфах или совершают дворцовые перевороты», — вспомнил я Ленькину фразу… Что бы сказал он сейчас?

Всплыло из памяти утро, когда мы собирались в загс. Елизавета Сергеевна внесла в комнату маленькую икону. За спиной ее растерянно улыбался Яков Михайлович, показывая нам руками: «Уважьте, мол, мать, встаньте на колени, бог с ней…» Мы переглянулись с Людмилой, послушно опустились на ковер и поцеловали теплую доску.

— Это неуважение к составу бюро.

— Что вы хотите от меня? — спрашиваю я, продолжая глядеть на ее руки. — Что я должен говорить? Какие вы ждете от меня слова? Я принял решение, и никто не может ничего изменить. Меня можно было судить за ошибку. Она мной исправлена. Что теперь?

— У вас все, Костров?

Я пожал плечами.

— Ну, что же, товарищи, все ясно. Кто хочет высказаться?

Поднялся Виталий Уваров. (Крепыш. Спортсмен. Бывший моряк. Его сестру расстреляли под Новгородом немцы. Играет на аккордеоне, неплохо поет матросские песни. Руководит самодеятельностью.)

— Узнал я про все это и так плево на душе стало. Что надо человеку? Государство все дало. На всем, можно сказать, готовом. Жена любит. Она же прямо пишет в заявлении — «любила». Родители тоже с душой. Свадьбу справили. Столько денег вбухали… Иван Петрович рассказывал ребятам. До сих пор вспоминает — он же был, видал. Обстановку справили. Чего еще? И вот на тебе — «ошибка»! Откуда она взялась — «ошибка»?.. Думал я вчера над этим вопросом, думал и вот нашел ответ… Вот…

Уваров не торопясь расстегивает карман гимнастерки и вынимает мою читательскую карточку из библиотеки школы. Я узнал ее сразу.

— Вот, — повторяет Уваров. — Прочтем внимательно. Взял Маяковского «Избранное». Как вы знаете, том увесистый. Вернул на другой день и получил Достоевского, том первый. Читает его… Два, три… пять дней! Поменял на Герцена. Полистал день. И берет том второй Достоевского. Читает шесть дней! Шесть! — повторяет Уваров со странной интонацией. (Благодаря этой интонации начинаю понимать его мысль.)

— …Берет третий том и сидит над ним восемь дней! Восемь дней с одним томом! А взяв У пита, в тот же день вернул. Листает Чехова для отдыха один день и снова берет Достоевского. Том четвертый! Держит его до… до шестнадцатого декабря! Одиннадцать дней! И это, обращаю внимание, совпадает с предсвадебным и послесвадебным периодом. И с вызовом на оперативное задание… Под Новый год берет пятый том! И не сдал его до сегодняшнего дня!

(Сложил карточку, кладет в карман, застегивает пуговицу.)

— …Первое: предлагаю просить командование ограничить выдачу упаднической и разлагающей литературы. Второе: проверить все карточки и провести беседы с подобными «читателями». А то ведь что? Днем им «Основы ленинизма» дают, а вечера они с Достоевским проводят… Что же получается?

Уваров вопросительно оглядывает присутствующих и останавливается на Людмиле.

— Разложение, Людочка. Типичное разложение.

Людмила закрыла глаза и кивнула головой в знак полного согласия.

— Комсомолец, который ни одного вечера не посидел над советской книгой… Что же у него осталось? Один билет? Пусть он этот билет и сдаст!

Уваров сел.

— Разрешите мне?

— Да, да, Людмила, говорите.

Ровная волна ресниц. Я видел не раз, как ловко делала она эту волну при помощи спички и щеточки.

— Мы — мужественны. Мы — ленинградцы, и нам переживать не впервые… Мама лежит. У нее приступ. Папа расстроен, а я… — Шарит в сумочке. Находит платок и держит его наготове. Слез еще нет. Но они будут — я это знаю. Сейчас она скажет фразу, потом покраснеет нос, и глаза заполнятся влагой. Вот сейчас…

— Я не плачу. Я уже не могу… У меня…

К ней кидается Горбунов со стаканом воды и Уваров. Вода выпивается. Слезы в платке. Людмила снова перебирает цепочку, а взявший слово Волошин гневно выкрикивает:

— Отношением к женщине! Вот чем измеряется человек. От измены женщине до измены Родине не так уж далеко, как думают иные! Главное в любви — постоянство! Нельзя день любить одну, а на другой день любить другую. Это любовь мотыльков! Мы — люди и вправе требовать людской любви. Он не достоин вас, Люся. Нам стыдно перед вами за него. Но наш стыд — это сила нашей моральной чистоты! К сожалению, мы не увидели сегодня стыда только у одного человека… Его самого будто нет. Ошибаетесь, Костров. Мы вас хорошо видим и хорошо понимаем вас!