Нейл Уильямс - Четыре письма о любви

– Так, – подтвердил Мьюрис и добавил, обращаясь к Никласу: – Я даже не знал, какой будет приз.

– Он вообще не собирался участвовать. Это я послала на конкурс одно из его стихотворений.

Никлас не ответил. Джон Флэннери рассказывал ему о конкурсе и о том, что картина была вручена Мьюрису Гору – директору школы на одном из островов. Сейчас ему важно было знать другое – удастся ли выкупить картину обратно. Именно поэтому он сейчас был на острове и, сидя в кухне, которую сам же наполнил тревогой и неуютом, пил горячий чай из свежезаваренного чайника.

– Что ж, идем, взглянем на нее, – сказал наконец Мьюрис и поднялся. – Дайте только я сначала оденусь.

Маргарет вышла из кухни вместе с мужем – она хотела, чтобы по пути он кое-что купил в лавке, раз уж он все равно идет в школу, и разнообразные предчувствия, терзавшие ее душу, так и не были облечены в слова. Никлас и Шон остались в кухне вдвоем.

– Хочешь еще чаю? – спросил гость у молодого человека.

В ответ калека лишь слегка покачал головой. После этого оба довольно долго сидели молча, но установившаяся между ними тишина не была безысходной или давящей; напротив, она была исполнена надежды, словно каждый из них чувствовал, что находится на пороге чего-то огромного и важного, что было больше их обоих, вместе взятых. Наконец Никлас взял грязную посуду и перенес в раковину, а Шон начал негромко напевать себе под нос популярный рил, причем вышло это у него совершенно естественно, словно он не молчал несколько лет кряду. Казалось, будто в кухню залетела крохотная пташка (хотя и окна, и входная дверь были закрыты), и Никлас, даже не оборачиваясь, понял, что эта птица попала сюда прямиком из обугленных развалин отцовской мастерской. Намыливая тарелки, он прислушивался к мелодии с таким чувством, будто встретил старого друга.

Знаки… Их можно было не только видеть, но и слышать.

– Ах, не следовало вам этого делать! – В кухню вернулся Мьюрис, на ходу застегивая рубашку и снимая куртку, висевшую на двери с обратной стороны. – Жена меня убьет за то, что я вам позволил… – добавил он и вдруг осекся. Ему вдруг послышался трепет крошечных крыльев, но, обернувшись, он понял, что звуки исходят от Шона. Они были слишком тихими, чтобы звучать как настоящая музыка, и слишком высокими и тонкими, чтобы наполнить собой воздух, и тем не менее они так глубоко тронули его отцовское сердце, что Мьюрису пришлось отвернуться, чтобы не заплакать.

Маргарет, которая в это время встряхивала и складывала простыни в комнате Исабель, тоже услышала эту исполненную ликования музыку, хотя она и была лишь немногим громче, чем тишина. Крепко сжав губы, она поспешно вышла в коридор. Когда же Маргарет достигла кухонной двери и увидела, что ее сын негромко поет, а муж и гость молча стоят по обеим сторонам от него, ей тоже пригрезилась одинокая белая птица, парящая в воздухе над столом. И в тот же момент, когда из самого дальнего, недосягаемого прежде уголка ее души вырвался внезапный смех, она поняла, что исцеление началось.

У калитки сада по-прежнему стояло несколько осликов. Маленькое стадо не разбежалось, даже когда Мьюрис несколько раз крикнул и замахал руками – животные лишь отступили в сторону, давая мужчинам пройти, и гуськом потрусили за ними к школе. (Нора Лиатайн точно знала, что это плохая примета. Очень плохая!) Утренняя погода была неспокойной, и резкие порывы ветра словно хватали идущих за штанины. Они окончательно высушили брюки Никласа, все еще немного влажные после морского путешествия, но сделали походку Мьюриса еще более неуверенной. Он ни слова не сказал о Шоне – просто не посмел, но ему уже казалось, что гость послан им самим Провидением, поэтому он без стеснения опирался на его руку каждый раз, когда наступал на разболтавшуюся плитку и едва не падал.

– Нужно здесь все поправить, – говорил Мьюрис и шагал дальше, спотыкаясь на каждом шагу и прислушиваясь к все еще звучавшим в его ушах обрывкам мелодии, которую после долгого молчания напел его сын. Что-то определенно происходило; некий ключ словно повернулся в ржавой замочной скважине, и тяжелая дверь начала отворяться – Мьюрис чувствовал это и старался шире открывать глаза и дышать полным ртом, чтобы убедиться, что он не спит и что это действуют вовсе не виски или бренди, присвоившие себе божественные функции. Усилившийся ветер нес с собой капли морской воды, они омыли и освежили его лицо, а срывавшееся с губ дыхание тотчас подхватывал очередной налетевший шквал и, словно цветочные лепестки, уносил его к домам на западной дороге, где все еще спали.