Нейл Уильямс - Четыре письма о любви

– Видишь ли, Никлас…

– Они нужны мне не для поездки. Я хочу выкупить картину. Ту самую, которую ты когда-то приобрел у папы, чтобы вручить в качестве какого-то приза.

Мы сидели друг напротив друга за кухонным столом и пили чай. Услышав мои слова, дядя Джон отодвинул от себя чашку – переодеться он не успел и все еще был в костюме, в котором ходил на работу. Задумчиво уставившись на лежавший перед ним на тарелке кусок хлеба, намазанный маслом, он наклонил голову, обратив ко мне лысеющую макушку. Я знал, что сейчас в этой голове пробуждались воспоминания о том дне, когда дядя Джон получил картину от моего отца, а они, в свою очередь, вели еще дальше в прошлое – к тем временам, когда Джон Флэннери впервые познакомился с Уильямом Куланом, к тем почти забытым дням, когда папа ухаживал за моей матерью, к зияющей пустоте, которая образовалась в офисе, когда он обратился к живописи и бросил работу. По сравнению с моим отцом дядя Джон вел куда более размеренную и спокойную жизнь, и сейчас, когда он, опустив голову, сидел передо мной, я видел, как его охватывают сожаление и печаль.

– Да. Да, – проговорил он наконец. – Ты должен по крайней мере попытаться ее вернуть. Это будет правильно. Я скажу тебе, где она находится.

На следующее утро я уже покупал билет на поезд, идущий в Голуэй. На прощание дядя Джон пожал мне руку и несколько раз кивнул.

– Ты очень похож на своего отца, – сказал он и, отступив на шаг, снова кивнул, словно соглашаясь с каким-то внутренним голосом, действовавшим по подсказке ангелов. В следующую минуту он уже исчез, растворившись в толпе и оставив мне свои тысячу фунтов и свою веру в доброе устройство мира.

В то утро я во второй раз в жизни ехал через всю страну на запад. Разница, впрочем, была невелика; мой отец все так же сидел где-то в одном из головных вагонов, да и цель моего путешествия была все та же – вернуть его домой. Сейчас, однако, у меня было нацарапанное на клочке бумаги имя директора школы, живущего в поселке на одном из островов. Пока поезд с шумом и грохотом несся по гладким стальным рельсам через зеленеющие поля и холмы, я вертел его в пальцах, то разворачивая, то сворачивая вновь. Кто он такой, этот Мьюрис Гор – поэт, получивший в награду картину моего отца? Что он с ней сделал? Дорожит ли он ею, хранит ли ее у себя? Сам я никогда о таком поэте не слышал. Жить на острове, сочинять стихи и быть директором единственной школы – эта картина представлялась мне столь романтичной, что казалась нереальной. Интересно, какова она на вкус, эта островная жизнь?.. Я хорошо помнил море у побережья Клэра, помнил его мрачную переменчивость, его безбрежность, его синие с белым валы, которые едва не унесли меня прочь от берега. Где-то посреди всего этого и лежал нужный мне остров. Он казался чужим, незнакомым, странным, как волшебные сказки, и чем больше я думал о нем, прижавшись пульсирующим болью раненым лбом к прохладному оконному стеклу, тем больше сходства я находил между серебристой сталью несущего меня на запад поезда и отрядом рыцарей в сверкающих доспехах, которые во весь опор скачут на поиски зачарованного королевства.

Пластмассовые и по вкусу, и по ощущению сэндвичи вернули меня на землю. Мальчишка, на лице которого краснели свежесбритые прыщи, катил по проходу тяжелую тележку с провизией и чаем, а за ним вереницей тянулись пассажиры, желающие попасть в туалет в конце вагона. Я купил сэндвич с ветчиной и сэндвич с сыром, протянув ему одну из двадцаток мистера Флэннери. К бутербродам я взял пластиковый кекс с изюмом и стакан чуть теплого, водянистого чая. Какая-то женщина, шедшая во главе очереди, попыталась было воспользоваться заминкой и протиснуться вперед, но мальчишка ее просто не пропустил, как бы невзначай перекрыв тележкой весь проход. Никто не попадет в туалет, пока он не доберется до следующего вагона, – вот что было написано на его лице. Облаченный в дешевую и тонкую белую рубашку и пунцовый галстук, мальчишка явно наслаждался своей властью над этими людьми – наслаждался изо дня в день, с нарочитой медлительностью освобождая ногой тормоз тележки, чтобы, сделав еще несколько шагов, вновь остановить всю процессию и с напускным неудовольствием принять очередной заказ. Когда он доехал наконец до тамбура, поезд как раз миновал Шаннон, и я невольно задумался, не было ли это маленькое представление частью его собственного расписания, мерилом его дней, ибо само путешествие для него явно ничего не значило. Он никогда никуда не приезжал, а только мотался через всю страну туда и сюда, словно заяц, носясь по полям от темноты до темноты. Невольно я подумал, что и я был таким же, как этот мальчишка, но только до сегодняшнего дня. Сегодня мне отчаянно хотелось поскорее достичь конечного пункта моего путешествия, сойти с поезда и вступить в невозможное. Ничего другого мне просто не оставалось – я знал, что, прежде чем начать жизнь сначала, я должен вернуть себе отцовскую картину. Я должен отыскать ее, взять в руки и смотреть, смотреть на нее до тех пор, пока не увижу то, что видел когда-то мой отец, пока не услышу голос, который слышал он, пока не пойму, что в мире есть смысл и порядок, важной частью которого каким-то образом стала его последняя картина, – и пока я не узнаю и не пойму всего этого, я не смогу двигаться дальше. Чем больше я об этом думал, тем сильнее становилась моя уверенность в том, что эта единственная папина картина уцелела не просто так. То, что из всех осколков нашей прошлой жизни сохранилась она одна, и было главным ключом к пониманию всего. И, глядя на проносящиеся за окном вагона сырые поля и стоящих в грязи у изгородей коров, нехотя бросавших вслед поезду короткие пренебрежительные взгляды, я летел через всю страну вслед за призраком своего отца и, прислушиваясь к мерному ритму колес, размышлял о том, что встреча с поэтом Мьюрисом Гором может означать новый поворот в сюжете моей жизни.