Нейл Уильямс - Четыре письма о любви

Воскресенье следовало за воскресеньем, и последний месяц холодной зимы наконец закончился. Снова наступила весна. По субботам Падер чистил салон маленького красного автомобиля, готовя его к воскресному утру. Матери он говорил, что встречается с друзьями, но по его изменившемуся отношению к личной гигиене и манере одеваться Мойра Мор догадалась об истине. Ее воображение тотчас заработало на полную мощность, в считаные минуты нарисовав образ девушки, которая была настолько неподходящей для Падера, что он предпочел скрыть ее от матери. Стараясь докопаться до истины, Мойра взяла за правило деликатно расспрашивать матерей его друзей, что было удобнее всего делать после воскресной мессы. Настойчивости и хитрости ей было не занимать, так что в течение нескольких недель она опросила всех, задавая каждой из женщин одни и те же непрямые вопросы. То, что сын скрывал от нее свою девушку, вызывало у Мойры смертельный страх, поэтому она вставляла в свою речь различные намеки, полунамеки и предположения, зорко следя за тем, как отреагируют на них собеседницы.

По прошествии месяца она составила себе достаточно полное представление об Исабель. По ее мнению, она была всего лишь школьницей (именно так!) – семнадцатилетней дрянью, которая всего за несколько недель превратила Падера в замкнутого, угрюмого идиота.

Он действительно больше не разговаривал с матерью – молча обедал, молча приходил и уходил из лавки, окутанный, точно облаком, горько-сладкими воспоминаниями о последнем свидании или предвкушением нового. С понедельника по субботу, один или взяв собак, Падер ежедневно ездил в те места, где они с Исабель побывали в прошлое воскресенье. Когда он шагал по тропам своей любви следом за борзыми, ему порой казалось, что собаки ускоряют бег, а их движения становятся настороженными и суетливыми, но стоило ему произнести имя Исабель вслух, как собаки тотчас вскидывали на него глаза, с удивительной точностью копируя движение его сердца. Теперь они были его самыми близкими друзьями – эти грациозные, изящные животные, в обманчиво худых телах которых, словно сжатая пружина, скрывались скорость и сила. Они-то знают, что такое страстное желание скорости, говорил себе Падер во время каждой такой нарочито медленной прогулки, которая была для него добровольной пыткой.

За пять недель воскресных вылазок – за пять семичасовых воскресений, наполненных долгими поцелуями и прохладными родственными прощаниями у монастырских ворот, – Падер так и не понял, какие чувства испытывает к нему Исабель – если, конечно, она вообще их испытывала. Он не признался ей в своей любви, но не сомневался, что она о ней знает, и эта его уверенность была тем более мучительной, что о ее чувствах Падер не знал ничего. Каждое воскресенье он приезжал за ней в монастырь, и она спускалась к нему, гордо и с вызовом вскидывая голову каждый раз, когда проходила мимо монахини с поджатыми губами. Каждое воскресенье она садилась с ним в вычищенную машину, чтобы умчаться в самые отдаленные уголки западного побережья. Желая казаться вежливым, Падер спрашивал, как продвигается ее учеба, и она отвечала: «Никак. Я ничего не делаю», – и в этих словах ему виделся знак, поощрение с ее стороны, ибо тогда он мог ненадолго вообразить, будто Исабель думает о нем так же много, как он о ней. Порой ему даже хотелось рассказать ей о себе, о своих слабостях и недостатках, но стоило Падеру открыть рот, как в машине появлялся призрак его отца. Он садился на сиденье точно между ними, и молодому человеку сразу начинало казаться, что он будет выглядеть глупо и смешно, если заговорит с девушкой о подобных вещах. Подхваченный вихрем страха и страсти, сопровождавшим первые недели его любви, Падер О’Люинг сомневался, находил и тут же терял уверенность во всем. Да и как тут было не сомневаться, если Исабель никогда не брала его за руку, когда они выходили из машины, чтобы немного прогуляться, и ему приходилось делать это самому.

Был уже конец марта, когда зима наконец отступила. Дождя не было два, затем – три дня подряд, и жители города начали понемногу выходить из серых каменных домов на улицы. Многие подслеповато щурились и двигались неровной, неуверенной походкой, словно успели разучиться ходить при нормальном освещении. Многие задирали головы, высматривая в небе грозовые тучи, но весенние облака, двигавшиеся с запада, где в море впервые за много месяцев стали видны темные точки островов, были прозрачно-белыми, как наброшенные на небо полотняные простыни. Слегка покачиваясь, они, словно божественные грезы, неспешно плыли в голубой вышине над домами и сверкали на солнце, как сахар. Птицы, вернувшиеся из своих неведомых зимних убежищ, молниями прошивали воздух и стаями садились на подоконники жилых комнат над лавками Торговой улицы. Грэйн Холлоран снова открыла свой цветочный магазин. Первые в этом году нарциссы она выставила в ведре перед входом, и их сверхъестественно яркое яично-желтое сияние в течение получаса привлекло внимание Падера, который не торгуясь выложил десять фунтов за огромный букет и, бережно прикрывая его от ветра полой пальто, отнес туда, где стояла его машина. Это была первая настоящая весенняя суббота, и, ободренный цветами и солнечным светом, Падер тут же решил, что должен перевести свое ухаживание на следующий уровень, иначе он просто сойдет с ума. Когда он размышлял об этом, ему казалось, что сделать это будет так же просто, как ход в шашках: в Страстную среду они объявят монахиням, что ее дядя-вдовец серьезно болен, и Исабель нужна, чтобы помочь ухаживать за ним. В тот же день она покинет монастырь и не вернется туда до вечера Пасхи. Матери он может сказать, что уезжает с друзьями до вечера пасхального воскресенья или даже до вечера понедельника. Времени у них, таким образом, будет хоть отбавляй, и он сможет увезти Исабель достаточно далеко – хоть в Донегол. Ну а когда они вернутся, мосты будут сожжены: он переспит с Исабель и таким образом навсегда избавится от неуверенности в ее чувствах к нему.