Нейл Уильямс - Четыре письма о любви

– Вы родственник? – спросила она.

Дождь и капли пота смешивались друг с другом на лбу Падера и стекали по лицу. Подойдя к окну, он выглянул на улицу, гадая, что подумает о нем Исабель. Отчего-то ему вдруг сделалось жарко, и Падер, расстегнув верхнюю пуговицу рубашки, сделал движение шеей, разминая затекшие мышцы, и забарабанил пальцами по столу. Время от времени он пытался напевать себе под нос что-нибудь беззаботное, но то и дело сбивался и начинал сначала. Когда в дверях появилась Исабель, ему показалось, будто через его сердце пропустили электрический ток. Весь воздух в одно мгновение вырвался из его груди, и ему пришлось буквально силой заставить себя сделать вдох, чтобы устоять на ногах. Потрясение, которое он испытал при виде Исабель, было столь сильным, что он разом позабыл все заранее приготовленные для этой встречи слова.

– Вы? – спросила она удивленно. – Это вы?!. – Впустившая Падера монахиня стояла у нее за спиной, поэтому девушка добавила специально для нее: – Здравствуйте, Шон. – И тут же заключила его в объятия, которые Падер много раз вспоминал в горячечной бессоннице следующих двух дней.

Монахиня наконец закрыла дверь и ушла, и Исабель разжала руки. Поднеся палец к губам, она шагнула назад, к двери, за которой скрылась монахиня, и замерла, выжидая, прислушиваясь и изо всех сил сдерживая рвущийся из горла смех. Наконец шаги наставницы затихли, и Исабель звонко расхохоталась.

– Это вы!!! – воскликнула она во весь голос, но тут же опомнилась и перешла на шепот, прерываемый сдавленным хихиканьем: – Вы, как я вижу, очень уверены в себе! – проговорила Исабель, повернувшись к улыбавшемуся идиотской улыбкой Падеру.

Он открыл рот, собираясь что-то ответить, но слов по-прежнему не было, и он продолжал молчать, глядя на нее во все глаза. Исабель была прекрасна; больше всего ему почему-то понравились подтянутые чуть не до локтей рукава ее кофты. Корпя над учебниками, Исабель по привычке теребила в пальцах свисавшую на лицо прядь, и сейчас растрепавшиеся волосы лезли ей в глаза, так что девушке приходилось поминутно отдувать их в сторону.

– Между прочим, из-за вас я уже заработала неделю дополнительных занятий…

Падер шагнул к ней.

– А может, я специально приехал, чтобы помочь вам с уроками? – сказал он, пытаясь справиться с овладевшей им робостью с помощью показной бравады, и еще немного приблизился к девушке в кофте домашней ручной вязки, чьи лицо и глаза пронзали его, словно раскаленные стрелы.

– Ну вы и наглец! – рассмеялась она. – К сожалению, я не могу выходить из монастыря. Я обязана находиться здесь днем и вечером, а также по субботам и воскресеньям.

– Неужели вас не отпустят прогуляться даже с вашим кузеном?

И, стоя напротив нее посреди безупречно чистой комнаты, за окнами которой бушевала снежная буря, Падер О’Люинг улыбнулся Исабель немного смущенной, круглолицей улыбкой, в которую ей предстояло влюбиться, положив начало их тайному роману.

В воскресенье он явился в монастырь и сказал, что должен отвезти Исабель на ужин к ее дяде. Она вернется назад не позднее семи вечера, пообещал Падер поджатым губам и маленьким гла́зкам, и, предложив Исабель руку, забросал ее изобретенными тут же последними семейными новостями и сплетнями. Потом они повернулись к монахине спиной и двинулись к дверям тюрьмы Исабель, за которыми их ждали ветер, мокрый снег – и автомобиль. «Форд» еще катился по подъездной дорожке, когда смех, который оба с трудом сдерживали, прорвался наружу, а к тому моменту, когда машина миновала ворота, они уже полностью отдались наслаждению быть вместе.

«Дворники» скользили по стеклу, едва справляясь с дождем, и затопленная водой и истерзанная ледяными ветрами местность за городской чертой, куда направлялся маленький красный автомобиль, казалась не зеленой, а серой. Тени, которые отбрасывали ограждавшие поля каменные стены, казались белыми, потому что там скопился нерастаявший снег. Никто не стоял на обочинах, никто не прогуливался по раскисшим дорожкам вдоль заполненных жидкой грязью кюветов. Небо выглядело как запотевшее стекло, которое ежедневно трескалось, и тогда воздух заполнялся косыми потоками дождя и льда, похожими на осколки зимы, но Исабель и Падеру, сидевшим в машине, где пахло псиной и журчал автомобильный вентилятор, казалось, что это самая подходящая обстановка для их запретной любви.

Тем же вечером, доставив Исабель назад в монастырь, Падер отправился домой. Там он снова повесил на вешалку костюм и, выскользнув через заднюю дверь, вошел в паб Блейка. Его мать была уже там. От выпитого взгляд ее блуждал, складки массивного подбородка ложились на развилку между грудями. В переполненной, потной толпе, заполнившей сумрачный зал, покачивались над кружками раскрасневшиеся лица. Звучала музыка – быстрая, веселая и легкая; в ней слышалось ликование праздника, и как только первый глоток спиртного прокатился по пищеводу Падера, он подумал, что еще никогда не слышал ничего столь прекрасного. Подобной музыки раньше просто не существовало. Его взгляд проследил за полетом смычка над струнами скрипки, остановился на мгновение на клапанах и быстрых движениях пальцев игравшего на дудочке музыканта, а потом скользнул к маленькому незапотевшему окну, сквозь которое виднелись потоки дождя, которые попадали в свет уличного фонаря и от этого казались золотыми. Падер смотрел на дождь, слушал музыку, но видел перед собой только лицо Исабель, которое стояло перед его глазами точно наяву.