Нейл Уильямс - Четыре письма о любви

Главной страстью Прионсиса О’Люинга были собачьи бега, на которых он частенько выигрывал неплохие деньги. В детстве Падеру не раз приходилось слышать рассказы о том, как отец ставил на кон лавку, проигрывал и снова возвращал назад, и все это – в течение двух собачьих забегов. Скорее всего, рассказы эти были правдивы, поскольку Прионсис О’Люинг души не чаял в своих борзых: и Падер, и его братья прекрасно помнили (это, кстати, было едва ли не единственным, что они помнили об отце), как за две недели до состязаний он переводил всех трех собак из вольера в одну из спален, чтобы они как следует отдохнули в домашнем тепле и комфорте и набрались сил. Когда борзые не тренировались, их поили стаутом из деревянных мисок и кормили полусырой отварной картошкой, приготовленной без соли – не водянистой и не крахмалистой, слегка размятой, но не превращенной в пюре, – в которую добавляли ложку сливочного масла. В качестве тренировки собакам полагалось ежедневно совершать семимильную прогулку, лучше всего – за два часа до заката. Во время такой прогулки рекомендовалось избегать возвращения тем же маршрутом, поэтому удобнее всего было двигаться по кругу, причем против часовой стрелки. Также в период подготовки собакам давали кубики неочищенного сахара и густой бульон из бараньей головы, которую по целым дням варили в черной кухне на медленном огне, благодаря чему в решающий день борзые мчались по дорожке быстрее ветра. Все эти тонкости были наследственным секретом семьи О’Люинг; Падер узнал их от отца и, в свою очередь, добавил к ним кое-какие собственные методы, изобретенные им в то время, пока, негромко напевая народные и западные песни, он в дождь и вёдро шагал по извилистым коровьим тропам и нашептывал в изящные, чуть приподнятые уши собак заветные слова «Быстрее!», «Скорость!» и «Победа!».

Такова была его жизнь вплоть до того дня, когда он впервые увидел Исабель Гор.

Они были уже в залитом дождем центре Голуэя, когда Исабель сказала, что ей нужно в книжный магазин. Чтобы добраться до него, Падер выехал на кольцо с односторонним движением, а потом свернул на кривую Торговую улицу и затормозил напротив нужной двери, выкрашенной зеленой краской. До места они доехали слишком быстро – оба поняли это в тот же момент, когда машина остановилась. Двигатель негромко тарахтел на холостых, «дворники» с хлюпаньем гоняли по лобовому стеклу дождевую воду. Никто из них не знал, что можно сказать, и лишь за мгновение до того, как пальцы Исабель легли на дверную ручку, она вдруг почувствовала подкативший к горлу тугой ком слов и эмоций. Она покраснела, открыла рот, чтобы что-нибудь сказать, и тут же упрекнула себя за глупость. В следующую секунду, которая длилась намного дольше, чем последующие многомесячные воспоминания о ней, Исабель толкнула дверцу, и та, вырванная порывом ветра из ее рук, резко распахнулась. Дождь выбивал по крыше машины неумолчную барабанную дробь, когда она, бросив последний взгляд на его улыбающиеся глаза и круглое как луна лицо, вдруг заметила в его чертах нечто такое, что впоследствии не могла даже назвать – некую затаенную боль и ранимость, неожиданно всплывшие на поверхность, когда он сказал что-то вроде «Ну пока» и «Позвони мне, когда в следующий раз решишь прогуляться под дождем». И Исабель, уже стоя снаружи, где свирепствовали пронизывающий сырой холод и дождь, наклонилась в салон, чтобы назвать ему свое имя.

Прошла целая неделя, прежде чем Падер появился в монастыре. Погода за это время ничуть не изменилась, и темнота, укрывавшая мир уже в четыре часа, ледяной крупой ломилась в высокие зябкие окна верхней залы, где пансионерки делали домашнее задание. Одетый в новенький твидовый костюм, который он снял с демонстрационной вешалки в лавке, Падер поставил свой красный «Форд» напротив арки главного входа и, взбежав по ведущим к двери ступенькам, заколотил в нее бронзовым дверным молотком. Почти сразу он услышал шаги, и когда какая-то монахиня с ничем не примечательным лицом, маленькими глазками и поджатыми губами отворила дверь, Падер, ветер и снег ворвались в длинную, сверкающую начищенным паркетом прихожую, словно опасные посланцы из внешнего мира, которые, промчавшись по подъемному мосту, непрошеными врываются в закрытое для чужаков святилище.

Падер попросил позвать Исабель, и монахиня подняла на него взгляд. Она почуяла запах блуда, но сама еще этого не понимала. Тем не менее ее поджатые губы сжались еще плотнее, а брови над маленькими глазками изогнулись вопросительными знаками. Одна из ее белых ладоней, которые монахиня держала сложенными перед собой, опустилась и легла на блестящую коричневую ручку двери, ведущей в приемную для посетителей.