Нейл Уильямс - Четыре письма о любви

Тот день… День, когда мы поехали в Утерард. Может, именно тогда я наконец понял, что со мною?..

Я не знаю. Я не знаю, что ты думаешь и чувствуешь. Сам я чувствую только одно: мне трудно дышать. Или об этом я уже писал?.. Я не знаю даже, что́ тебе сказать. Я люблю тебя, Исабель. Я влюбился в тебя, вот и все. И я не в силах спокойно спать, пока не узнаю, когда – и если – я снова увижу тебя. Пожалуйста, напиши мне.

Пожалуйста!

Никлас»

Не успели эти слова до конца и навеки запечатлеться на пожелтевших страницах ее разума, как Маргарет уже бросила письмо в огонь. Мысленно браня себя за слезы, то и дело подступавшие к глазам, она кусала губу, пока та не распухла. Чистота и невинность Никласовой страсти поразили ее, словно копье, которое продолжало покачиваться в ране, даже когда она разогрела утюг и принялась гладить мужнины рубашки. Сам Никлас до сих пор не вернулся, и Маргарет догадывалась, что он бродит где-то один, среди скал, и вздыхает в ожидании завтрашней обратной почты. Теперь она уже не могла просить Мьюриса отослать гостя прочь, как собиралась. За очень короткое время чувство Никласа достигло максимальной силы, рассуждала Маргарет. Если выгнать его сейчас, он просто отправится в Голуэй и станет искать встреч с Исабель – встреч и всего остального, а Падер – мужчина вспыльчивый. Думать о том, на что способен Падер в приступе ревности, ей не хотелось, и, водя утюгом вдоль пуговиц рубашки, она осознала, что теперь им придется удерживать Никласа на острове, покуда его любовь не ослабеет или пока он не убедится в ее полной и окончательной безнадежности.

Нет, не так должен быть устроен мир! Он не был таким, когда она была молода, и вовсе не такой мир несла она в своей корзинке, когда шла по Донеголу в первые дни после знакомства с поэтом Мьюрисом Гором. Лишь много позже он превратился в пустыню, где не было места для счастья, и, даже зная, что, бросив письмо в огонь, она причинит Никласу сильную боль, Маргарет пребывала в уверенности, что тем самым избавляет его и дочь от еще более сильной боли. Таков был мир, в котором она теперь жила, – мир, который может стоять, только пока умирает любовь. Маргарет отчетливо понимала это, но застрявшее в груди острие копья продолжало бередить ей душу, и на протяжении всего оставшегося дня она с трудом удерживалась от того, чтобы не впасть в истерику и не разрыдаться. Когда Мьюрис вернулся из школы, она ненадолго застыла, боясь, что он может заметить, что с ней творится что-то неладное, но он ничего не сказал, и Маргарет с некоторым облегчением ткнула пальцем в выстроившиеся возле мойки пустые бутылки.

– Что это такое, Мьюрис? – спросила она.

– В каком смысле?

– Что это такое, я тебя спрашиваю?

– Бутылки.

– И что с ними нужно сделать? Куда мы их обычно деваем? Мы кладем их в мусорный мешок и выносим на улицу, а не ставим возле раковины, не так ли?.. А теперь скажи мне, почему я должна выносить бутылки, которые ты оставляешь где попало? С чего ты взял, будто у меня нет других занятий, кроме как убирать за тобой? Мусорный контейнер стоит всего-то в десяти футах от двери, но для тебя это, как видно, слишком далеко! Отвечай мне! Почему ты никогда ничего не делаешь?!

Но для Мьюриса этот вопрос оказался, похоже, слишком сложным. Отвернувшись к окну, он уставился в пространство.

– Может, все-таки отнесешь в комнату свои рубашки? – бросила ему Маргарет и, круто повернувшись, стремительно вышла из кухни. По пути она все-таки зацепилась за косяк древком невидимого копья, все еще торчавшего у нее в груди, но не остановилась и выскочила в коридор, оставив позади и Мьюриса, лицо которого не выражало ничего, кроме безнадежной неспособности что-либо понять, и полдюжины сорочек с заглаженными складками-морщинками и рукавами, сложенными на груди так, что казалось, будто они прикрываются ими от чьих-то яростных ударов.

Вечером, когда Никлас вернулся, чтобы поужинать, все сразу почувствовали исходящую от него грусть, которой он напитался во время своей прогулки по берегу моря. Его волосы свалялись, а плечи поникли от промозглой сырости. Весь день он провел в молчании, которое пребывало с ним до сих пор, поэтому даже протянутая за солонкой рука казалась вторжением в его мрачную сосредоточенность. Никлас кутался в свое настроение, как в тяжелый плащ, и, глядя на его бледное лицо, Маргарет окончательно убедилась, что болезнь неминуема. Кроме того, ей показалось, что по сравнению с прошлым вечером волос у него на голове стало поменьше; высокий лоб Никласа так и сверкал в лучах электрической лампочки, кожа была белее бумаги, и Маргарет, отвернувшись, чтобы сполоснуть нож, которым намазывали масло, догадалась, что все краски, которые у него были, молодой человек вложил в конверт, чтобы отправить Исабель вместе с письмом. Смотреть на него ей было тяжело; ее совесть была неспокойна, поэтому, когда он поднялся из-за стола и, поблагодарив за ужин, сказал, что хочет прилечь, она втайне обрадовалась.